Интересоваться языческой философией, не согласовавшейся с фундаментальными принципами христианства, было рискованно. Ответ Валлы на нападки Поджо позволяет нам сформулировать третий тип реакции на роль эпикурейства в XV столетии. Эту стратегию противодействия эпикурейским идеям мы могли бы назвать «диалогическим дезавуированием». Да, идеи, противные Поджо, присутствуют в трактате «Об удовольствии», но они принадлежат не Валле, а одному из персонажей литературного диалога, представителю эпикуреизма7. В конце диалога побеждает не эпикурейство, а христианская ортодоксия в лице монаха Антонио Рауденсе: «Когда Антонио Рауденсе закончил свою речь, мы поднялись не сразу. Нас охватило восхищение его благочестием и набожностью»8.
И все же. В середине диалога Валла охотно воспроизводит основные принципы эпикуреизма: мудрость уединения в благостной тиши безмятежных кущ философии от погони за достижением бессмысленных целей («С берега вам весело смотреть на волны, а вернее, на тех, кто в них барахтается»); первенство телесных удовольствий; приоритетность умеренности; противоестественность воздержания от секса; отрицание какой-либо загробной жизни. «Совершенно очевидно, – заявляет эпикуреец, – что умершего не ожидает ни вознаграждение, ни наказание»9. И дабы это утверждение не давало повода для вольного толкования, например, для исключения из общего правила души человека, он разъясняет:
...
«Согласно моему Эпикуру… ничего не остается после разложения живого существа, и под определением «живое существо» он подразумевает как человека, так и льва, волка, собаку и другие создания, способные дышать. Со всем этим я полностью согласен. Они едят, и мы едим; они пьют, и мы пьем; они спят, и мы тоже. Они возбуждаются, оплодотворяются, рождают детенышей и вскармливают их так же, как и мы. Они обладают определенным разумом и памятью, одни больше, другие меньше, и у нас этих способностей чуть больше, чем у них. Мы такие же, как они, почти во всем; и наконец, они умирают, умираем и мы, и мы и они полностью».
Если у нас не вызывает сомнений последнее умозаключение – «и наконец, они умирают, умираем и мы, и мы и они полностью», – то нам придется согласиться и с другим постулатом: «Поэтому как можно дольше (желательно, чтобы очень и очень долго!) нам не следует лишать себя телесных удовольствий, которые нельзя вновь обрести в другой жизни»10.
Можно допустить, что Валла писал эти слова только для того, чтобы их развенчал благочестивый монах Рауденсе:
...
«Если бы перед вами предстал образ ангела рядом с вашей возлюбленной, то она показалась бы вам ужасной и отвратительной, и вы отвернулись бы от нее, как от омерзительного трупа, и обратили бы свой взор на прекрасного ангела, чья красота, скажу я вам, не воспламеняет, а гасит похоть и внушает священное благоговение»11.
Если моя интерпретация верна, то трактат «Об удовольствии» есть не что иное, как памфлет, имевший целью помешать распространению тлетворного влияния поэмы Лукреция12. В отличие от Фичино, пытавшегося остановить заражение, Валла предпочел вскрыть абсцесс и излечить его целительными поучениями христианской веры.
Однако Поджо, непримиримый оппонент Валлы, пришел к другому выводу: форму диалога и христианскую аргументацию Валла использовал для того, чтобы прикрыть свои наскоки на христианскую доктрину. Если ненависть Поджо к врагу ставит под сомнение искренность его обвинений, то знаменитое доказательство Валлой подложности так называемого «Константинова дара» убедительно свидетельствует о том, что его никак нельзя записать в число христианских ортодоксов. С этой точки зрения трактат «Об удовольствии» можно считать сочинением радикала, лишь прикрывающегося фиговым листком христианства, поскольку автор все-таки был священником, стремившимся к тому же получить пост апостолического секретаря, которого он со временем добился.
Так что же преобладало – попытки сдержать расползание идей или стремление развенчать их? Крайне маловероятно, чтобы кто-то смог теперь ответить на этот вопрос на основе свидетельств, которых, скорее всего, не существует. Для этого необходимо иметь ясное представление о действительном положении интеллектуалов в XV и XVI веках13. Вероятно, очень незначительная часть мыслящих людей исповедовала идеи радикального эпикуреизма. К примеру, в 1484 году флорентийскому поэту Луиджи Пульчи было отказано в христианском погребении на основании того, что он отрицал чудеса и считал душу «не более чем орешком в горячем белом хлебе»14. Для многих ищущих умов Ренессанса идеи эпикурейства, привлекшие к себе внимание после возрождения поэмы Лукреция, не стали цельной философской или идеологической системой.
В то же время мировоззренческие принципы Лукреция, изложенные превосходным поэтическим языком, оказывали влияние на интеллектуалов. Особое значение имела, если так можно выразиться, «подвижность», вновь обретенная поэмой, многие столетия пролежавшей в забвении в одной или, возможно, двух монастырских библиотеках. Поэма снова пошла по рукам, а это значит, что начали распространяться и эпикурейские доводы, замалчивавшиеся и язычниками и христианами, и опасные идеи.
Поджо, словно не замечая содержания поэмы «О природе вещей», дал ей новую жизнь: сам сделал копию и отправил ее друзьям во Флоренцию. После того как сочинение вновь обрело читателя, оно столкнулось с двумя проблемами. Во-первых, чтобы ее понять, надо было владеть латинским языком. Вторая сложность заключалась в том, чтобы о ней говорить открыто и, кроме того, разобраться и серьезно воспринять идеи автора. Валла нашел способ, как выразить один из центральных принципов эпикуреизма – удовольствие есть высшее благо: изложил его в форме диалога. Эпикуреец в его диалоге отстаивает принцип удовольствия с энтузиазмом, искусностью и убедительностью, можно сказать, впервые за минувшее тысячелетие.
В декабре 1516 года, почти через сто лет после великого открытия Поджо, флорентийский синод – могущественная организация высокопоставленных церковников – запретил чтение Лукреция в школах. Изящество латыни могло побудить учителей к тому, чтобы рекомендовать поэму подопечным. Клерикалы назвали поэму «безнравственным и непристойным сочинением, проповедующим смертность души». Нарушителям грозило осуждение на вечные муки и штраф в размере десяти дукатов.
Запрет мог ограничить распространение поэмы и в какой-то степени повлиял на ее доступность в Италии, но остановить процесс уже было невозможно. Ее издали в Болонье, потом в Париже, затем она сошла и с печатного станка Альда Мануция в Венеции. Во Флоренции Филиппо Гвинти выпустил издание поэмы под редакцией гуманиста Пьера Кандидо, которого Поджо знал по службе при дворе папы Николая V.
В издание Гвинти вошли поправки, предложенные выдающимся воителем, ученым и поэтом греческого происхождения Микеле Тарканиотой Марулло. Он был настолько известен в кругах итальянских гуманистов, что его портрет написал Боттичелли. Марулло сочинял превосходные языческие гимны, навеянные лирикой Лукреция. В 1500 году он, все еще занимаясь изучением поэмы «О природе вещей», вдруг решил облачиться в доспехи и отправился из Вольтерры сражаться с войсками Чезаре Борджиа, став лагерем возле Пьомбино. Лил дождь, и крестьяне советовали ему не переходить вспучившуюся Чечину. Говорят, будто он ответил: еще в детстве цыган предсказывал, что ему опасаться надо не Нептуна, а Марса. На середине реки лошадь споткнулась и свалилась на него. По легенде, умирая, он будто бы клял богов. В кармане у него была копия поэмы Лукреция.
