За этой фразой на самом деле скрывалось сильное раздражение, ибо в Париже вообразили, что консультации посла с Николаем I были лишь предлогом для нанесения королю французов ещё одного оскорбления. Дело в том, что Пален, замещавший ушедшего в отпуск графа Аппони в качестве дуайена дипломатического корпуса в Париже, должен был нанести в Тюильри протокольный визит и от имени всего дипкорпуса поздравить Луи Филиппа с Новым годом.
Как назло, французский посол в Петербурге барон А. Г. П. Б. Барант тоже отсутствовал, и его замещал 1 — й секретарь Казимир Перье. Министр иностранных дел Франции Ф. П. Г. Гизо (1787–1874) приказал Перье отплатить русскому царю той же монетой: он проинструктировал его проигнорировать приглашение Нессельроде принять участие в торжественной церемонии в день святого Николая — день тезоименитства Николая I — и не выходить из здания посольства в течение двух дней, сказавшись больным. Перье было, однако, разрешено «выздороветь» к новогоднему балу в Зимнем дворце.
К. Перье в точности выполнил указание Гизо и стал вместе со своим министром ждать развития событий. В Петербурге быстро поставили диагноз «болезни» французского временного поверенного: государь увидел в ней знак неуважения к своей особе и дал волю своему гневу. Этого было достаточно, чтобы с императором мгновенно солидаризировалось всё высшее петербургское общество. Двери всех домов и салонов закрылись перед «выздоровевшим» Перье и его супругой, вечера и обеды с его участием отменялись, его перестали приглашать, замечать и слушать. В одночасье популярный француз превратился в парию. «Произведённое впечатление велико, глубоко возбуждение, более даже, чем ожидал, — жаловался Перье в частном письме Гизо. — До какого предела следует мне довести терпение?» — спрашивал он министра. Утешало лишь то, что Нессельроде продолжал относиться к Перье, как и прежде.
Между тем коллега К. Перье в Париже, временный поверенный в делах России граф П. Д. Киселёв, за несколько часов до новогоднего приёма в Тюильри написал церемониймейстеру Луи Филиппа, что «нездоровье мешает ему принять участие в празднике». Это выглядело уже как месть за «нездоровье» Казимира Перье в Петербурге. Гизо аккуратно проинформировал Перье о поступке Киселёва и попросил своего подчинённого набраться терпения и ждать, чем ещё «обрадуют» французов русские специалисты по дипломатическому протоколу.
Обе стороны при этом делали вид, что ничего не замечают и что всё в порядке вещей. Графа Киселёва пригласили на следующий бал, а Перье тоже как ни в чём не бывало поехал на новогодний бал в Зимний дворец. Но нервы сдавали уже и у Гизо. «С той и другой стороны всё правильно и всё понятно, — писал он Перье. — Внешние приличия соблюдены и истинные намерения почувствованы. С нас этого довольно, мы в расчёте».
«Печальное заблуждение! — пишет С. С. Татищев. — Дело было ещё далеко от конца и вполне закончилось лишь шесть лет спустя вместе с Июльской монархией
[126]».
Гизо рекомендовал Перье быть холодным к тем, кто проявлял холод в отношениях к нему, чуждаться тех русских, которые сторонились его; советовал почаще оставаться в семейном кругу и в здании посольства, частице Франции, но это мало помогало бедному французу. Он чувствовал себя обложенным со всех сторон волком и только ждал, когда егеря дадут команду борзым разорвать его в клочья.
На балу в Зимнем дворце Николай I, проходя мимо Перье, поинтересовался:
— Как поживаете вы с тех пор, как мы не видались с вами? Лучше, не правда ли?
Императрица Александра Фёдоровна спросила, когда же вернётся из Парижа барон Барант.
Перье казалось, что императорская чета просто издевается над ним. В официальном письме Гизо он написал, что, возможно, русский двор желает вернуть Палена в Париж, как только в Петербург вернётся Барант. Гизо обрадовался, но проинструктировал Перье, чтобы он говорил всюду и каждому, что Барант вернётся к месту службы лишь тогда, когда это сделает Пален. Нужно было сохранять вид и достоинство.
Прошло полгода, но всё оставалось по-прежнему. Только Николай I высказался в том смысле, что при данных обстоятельствах Пален в Париж не вернётся. Перье попросил отозвать себя, и Гизо был вынужден пойти ему навстречу. Временным поверенным остался второй секретарь барон д'Андре. 1/13 июля 1842 года в дорожной катастрофе погиб наследник французского престола герцог Орлеанский, но и этот трагический случай, позволивший обоим дворам на какое-то время позабыть протокольную распрю, не разрешил противоречия. Имела место также откровенная беседа Гизо с Киселёвым, но и она не помогла.
Всё это привело к печальным политическим последствиям: Франция стала сближаться с Англией, а это послужило зародышем антирусского союза последующих правительств этих стран и закончилось неудачной для нас Крымской войной. Конечно, отзыв посла Палена и последующие события не были истинной причиной русско-французского охлаждения, в этом были виноваты предубеждения Николая I в отношении Луи Филиппа, но протокольные мелочи послужили тем неблагоприятным фоном, на котором и произошёл политический разрыв между Петербургом и Парижем.
Большим мастером по части протокола славился княжеский двор в Карлсруэ, который довёл протокольные церемонии до степеней искусства, в то время как дармштадтский двор в этом отношении являл собой полную ему противоположность. На завтрак к семье великого герцога в Карлсруэ надо было являться во фраке с чёрным галстуком. Второй секретарь посольства Англии Джордж Бьюкенен вспоминает, как на 70-летнем юбилее великого герцога ему пришлось провести с восьми часов утра до семи часов вечера в голубом мундире с жёлтыми пуговицами. Но больше всего утомляли бесконечные приёмы после обеда во дворце, когда приходилось стоять на ногах по два-три часа, пока великий герцог с супругой обходил гостей. Даже в своих комнатах дипломатов не оставляли в покое. Каждого мог разбудить лакей герцога или герцогини и с улыбкой на лице сообщить «приятную весть» о том, что великая герцогиня распорядилась в 10 часов утра, чтобы дипломат сопровождал её при посещении с благотворительными целями какой-нибудь больницы. «Нигде не было такой скуки, как в Карлсруэ», — пишет англичанин в своих мемуарах.
В период, когда в международном общении отсутствовали универсальные правила протокола, применялись правила по месту аккредитации дипломата. Естественно, дело часто доходило до курьёзов и даже крупных недоразумений, особенно в отношениях между «цивилизованной» Европой и «варварским» Востоком.
Например, персы требовали от иностранных послов, чтобы они во время аудиенции у шаха снимали сапоги и натягивали на ноги длинные красные чулки, а сверх них — надевали калоши. Это требование было официально снято лишь после Туркманчайского мирного договора, но когда генерал А. П. Ермолов в апреле 1817 года приехал в Персию со своим посольством, ему пришлось столкнуться с этой унизительной и стеснительной во всех отношениях процедурой.
Послы Франции и Англии, заискивая перед Фетх-Али-шахом и его наследником Аббас-Мирзой, беспрекословно подчинились протокольным требованиям местного двора, но только не гордый Ермолов, «не приехавший ни с чувствами Наполеонова шпиона, ни с прибыточными расчётами купеческой нации». Надевать красные чулки он наотрез отказался. Не пожелал он выполнить ещё одно требование персов — оставлять свою свиту в прихожей, когда шёл на аудиенцию к Аббас-Мирзе в Тавризе. Аббас-Мирза был вынужден пойти на компромисс, но зато он принял русского посла не в зале, а во дворе перед своим домом. Перс тоже решил «насолить» Ермолову: двор не был застелен коврами, не терпящими прикосновения сапогов чужеземца, а сам наследник стоял на голом каменном помосте, у самого окна, под портретом своего родителя.
