В 1805 году Александр I направил в Китай для установления дипломатических отношений с китайским богдыханом посла Юрия Александровича Головкина (1749–1846). Китайский трибунал — орган при китайском императоре — не пропустил Головкина в Пекин, поскольку тот отказался следовать произвольным приказаниям пограничных властей в Урге «учинить троекратное коленопреклонение» перед «языческим» пламенем светильника. Правительствующий сенат России попытался защитить посла, утверждая, что «прежние русские посланники никогда не были принуждаемы к выполнению сего обряда ни в Урге, ни в Калгане, но только в Пекине пред лицом е. в-ва богдыхана», и вступил с трибуналом в переписку, но всё было напрасно.
«Лист ваш, писаный счастливого таланта 10 года 12 луны 9 дня, в коем вы изъясняете, что сего года в 10 луне приехал Лучын государства купеческий корабль, принадлежащий двум человекам, Лучынь Дуна и Ни Дзань Шия, к месту Оумынь, что в губернии гуан-дун…» — так начинается письмо Сената китайцам. В переводе на русский язык «10 год 12 луны 9 дня» означал 16(28) января 1805 года, «Лучын» — Россию, «купеческий корабль» — ошибку, было два военных корабля — «Надежда» и «Нева», под «Лучынь Дуном» китайцы подразумевали И. Ф. Крузенштерна, под «Ни Дзань Шием» — Ю. Ф. Лисянского, а «Оумынью» китайцы называли Макао.
Русские корабли пытались продать пушнину Российско-американской компании, отгруженную на Аляске, на китайском рынке, но китайцы арестовали оба судна, утверждая, что русским надлежало торговать лишь в Кяхте.
Кстати, о продаже Аляски американцам: она передавалась США тоже с соблюдением протокола. Церемония передачи территории состоялась в Ново-Архангельске 18 октября 1867 года. Перед резиденцией главного правителя Российско-американской компании князя Максутова выстроились американский военный отряд из 250 человек во главе с генералом Л. Руссо и русские солдаты численностью около ста человек под командой капитана А. И. Пещурова. Огласили текст договора, прогремел пушечный салют в 42 залпа, и стали спускать русский флаг. Но что-то там на флагштоке застопорилось, и флаг не захотел спускаться. Наверх полезли несколько русских матросов, чтобы распутать флаг. Один из матросов уже протянул руку к полотнищу, когда кто-то крикнул ему, чтобы он не бросал его наземь и слезал вместе с ним. Но матрос не услышал, сорвал флаг и бросил его прямо на штыки стоявших рядом русских солдат…
[130]
Обычный протокольный вопрос, как мы уже писали выше, может иметь далеко идущие политические последствия. Как вспоминал барон Л. К. фон Кнорринг, бывший секретарь посольства в Берлине, Николай II в 1894 году решил отозвать из Берлина посла П. А. Шувалова
[131], пользовавшегося большой популярностью как у самого кайзера Вильгельма II, так и у германского правительства. В некотором смысле граф Шувалов являл собой символ устойчивости уже пошатнувшихся русско-германских отношений. Кайзер был буквально оскорблён таким шагом царя, потому что последний убирал Шувалова, не удосужившись предупредить его об этом. Кроме того, общественность Германии и Европы могла истолковать отзыв Шувалова как симптом ухудшения отношений между Петербургом и Берлином. Возникла целая комбинация дипломатических шагов и мер, прежде чем объяснения Никки полностью удовлетворили кузена Вилли, и граф Шувалов мог спокойно перебираться на новую должность генерал-губернатора в Царстве Польском. А чтобы рассеять все сомнения в своих намерениях относительно германской политики, Николаю II в конце 1894 года по совету дипломатов пришлось издавать специальный рескрипт, в котором он изъявлял графу Павлу Андреевичу свою благодарность за его важную и полезную службу в Берлине.
Столкновение на почве протокола произошло у английского посла Джорджа Бьюкенена в период его аккредитации при русском дворе в 1910 году. Англичанину не нравилось, что императорский двор обращался с иностранными послами как со своими слугами. Согласно установившемуся обычаю посол или посланник, приглашённый на обед ко двору, должен был сидеть за одним столом с царём, но Бьюкенена посадили за стол с придворными. Так повторилось и в следующий раз, и Бьюкенен был вынужден апеллировать к дуайену дипкорпуса, чтобы тот вошёл в переговоры с церемониймейстером Николая II графом Гендриковым и указал ему на нарушение протокола.
Там, где правила европейского протокола не действовали, происходили драматичные столкновения двух представлений о степени важности общающихся сторон. Так было в средневековой Европе до введения общепринятых норм дипломатического этикета (вспомним о послах русских царей, не желавших «ломать шапку» перед европейскими монархами), так было и в более поздние времена при сношениях с представителями Азии и Африки.
Занимательный случай произошёл в Москве во время коронации Николая II в мае 1896 года. Присутствовавшего на коронации китайского сановника Ли Хун-чжана посетил эмир Бухары. У китайца в это время сидел С. Ю. Витте, который за время общения с представителем мандарина достиг в общении некоторой простоты. При упоминании имени бухарского эмира Ли Хун-чжан сейчас же привёл себя в порядок и с великой важностью уселся в кресло. При появлении в комнате эмира со свитой Ли Хун-чжан встал, сделал гостю несколько шагов навстречу и поздоровался.
С первых минут беседы по лицу эмира пробежала тень недовольства. Он был явно шокирован важностью китайца, какого-то там сановника богдыхана, в то время как сам эмир, считая себя царственной особой, только из уважения к экзотическому иностранцу снизошёл до нанесения ему визита вежливости. Эмир стал расспрашивать о здоровье богдыхана и его матери, но ни слова не нашёл для того, чтобы поинтересоваться состоянием здоровья самого Ли Хун-чжана. Впрочем, китаец внешне никак не реагировал на невежливость эмира и сидел в кресле с непроницаемым лицом, словно истукан.
Сановник, однако, завёл речь о религии и спросил эмира, какого вероисповедания тот придерживается. Вот китайцы, пояснил он, держатся религиозных начал, установленных ещё Конфуцием. Эмир терпеливо объяснил хозяину, что он мусульманин и придерживается начал, установленных самим Магометом.
После обмена такой информацией эмир встал и китаец пошёл провожать его до коляски. В этот момент он удачно изобразил вид униженной по сравнению с величественным эмиром особы. Витте подумал про себя, что эмир всё-таки сумел подействовать на Ли Хун-чжана и показать себя во всей своей царственной красе. Но тут, когда карета с эмиром уже тронулась, китаец стал что-то кричать ему вслед. Русский офицер, сопровождавший эмира, подошёл к нему и спросил, что ему угодно.
