Битва при Балярате окончилась победой византийцев только потому, что они прижали персов к отвесным утесам, лишили свободы маневрирования и задавили численным перевесом — 60 тысяч против 40 тысяч. Но в степях всадники, вооруженные саблями и луками, не имели себе равных вплоть до изобретения огнестрельного оружия. Несмотря на то, что европейские рыцари во время крестовых походов немало падали от турецких и арабских сабель, они не сумели перестроить свою привычную военную выучку и продолжали сражаться мечами, с течением времени превратившимися в кирасирские палаши. Искусство владения саблей требовало совсем иной тренировки и других психофизических качеств бойца и даже лошади. Тяжелые европейские кони, на которых рыцари бросались в сокрушительные, но, как правило, неудачные атаки, не годились для сабленосца, основными качествами которого были поворотливость и быстрота. Только Наполеон попытался переучить своих кавалеристов, взяв за образец тактику египетских мамлюков, но реформа запоздала и не спасла французскую кавалерию от русских гусарских сабель и казацких шашек, лишь немного усовершенствованных сравнительно с той, которая лежала в подбое могилы барсила. Трудно описать нашу радость при находке пращура русского оружия, ныне занимающего почетное место в коллекциях Эрмитажа.
Сарматы населяли приволжские степи в первые века нашей эры, и только гунны в VI веке оттеснили их на запад. Могли ли с ними столкнуться хазары? — вот вопрос, на который можно ответить двояко. Нет, потому что хазары — потомки хуннских воинов и сарматских женщин; да, потому что такой большой народ, как хазары, не мог появиться за одно поколение и должен был некоторое время сосуществовать с «чистыми» сарматами. Оба ответа не могут считаться достаточными, и только археология в состоянии установить, жили ли сарматы в дельте Волги на тех самых местах, где мы нашли хазар, или оба народа сосуществовали в III–IV веках и разделили между собою прикаспийские земли, причем сарматы взяли степь, а хазары — дельту.
Вспомним, что в I–II веках Волга была еще маловодна, но в то время, когда гунны теснили сарматов на запад (III–IV вв.), разлилась широким потоком, а степи превратились в пустыни. До этого времени Волга текла по нескольким руслам среди равнин и бугров, как ныне текут Хурдун и Кигач. Если так, то сарматам незачем было делать выбор между двумя ландшафтами, ибо в их время существовал только один. Следовательно, мы должны были искать сарматские могилы там же, где находили хазарские, только считая их более древними. И наши поиски увенчались успехом. Первая находка была сделана на бугре Степана Разина. На глубине 0,75 м, в полуметре от тюркютского захоронения, раскрылось горло серо-глинного сарматского сосуда. Затем на бугре Билинга нам посчастливилось наткнуться на погребение богатой сарматки. Ее широкая одежда была украшена нашитыми на нее бусами и заколота фигурными бронзовыми фибулами, застежками, сконструированными по принципу французской булавки. На груди у нее лежало бронзовое зеркало. Разумеется, одежда истлела, но бусы и фибулы показывали, насколько она была широка и, вероятно, удобна.
Итак, сарматы населяли дельту в первые века нашей эры. Так мы нашли предков хазар.
Хазария и географический детерминизм. Следя за ходом нашей мысли, подсказанной наблюдениями во время путешествий по пустыням и дебрям, читатель может подумать, что роль географического фактора, оттененная нами, близка к концепции географического детерминизма, наиболее четко сформулированного Монтескье в книге «Дух законов»
. Но достаточно привести примеры истолкования им значения явлений природы для человеческого общества, чтобы убедиться, насколько разнятся его и наши подходы к теме и выводы.
Монтескье утверждает, что жаркий климат расслабляет душу и тело, а холодный делает человека крепким и энергичным. Южане сильно ощущают боль, а северяне отличаются малой чувствительностью. В восточных странах жаркий климат порождает физическую и умственную лень, вследствие чего нравы, обычаи и законы там не меняются. Народы жарких стран не обладают мужеством и почти всегда бывают порабощены северными, мужественными народами. «Бесплодие почвы делает людей искусными в мастерстве, трезвыми, закаленными в труде, мужественными, способными к войне, так как им надо добывать себе то, в чем им земля отказывает; плодородие страны вместе с зажиточностью дает жителям изнеженность и любовь к сохранению жизни»
. На равнинах, где трудно защищать свободу, устанавливается деспотическое правление, а горцы могут себя отстоять, потому что вести завоевания на пересеченной местности трудно. К этим и подобным утверждениям сводится теория географического детерминизма, подчиненная рационалистической идее всеобщей закономерности, куда входят и явления общественной жизни
.
Гораздо важнее принципиальная сторона дела. Все сторонники концепции географического детерминизма предполагают наличие прямого влияния природы на психику людей и общественное развитие. С нашей же точки зрения, такого влияния нет. Общественное развитие — форма спонтанного движения по спирали и тем самым никак не может быть связана с экзогенными явлениями, в том числе изменениями климата и ландшафта. Психика людей — тоже явление особого порядка, зависящее от физиологии, которая во время рождения географического детерминизма была наукой неразвитой и значение ее не учитывалось. По нашему мнению, роль природы сказывается на этнографических особенностях и ареалах распространения народов, но не непосредственно, а через хозяйство, т. е. основу экономической жизни. Природа не имеет определенного влияния на жизнь людей. Ландшафт не определял род занятий какого-либо народа. Там, где привычные занятия были невозможны, представители этого народа предпочитали не селиться. Поэтому жители лесов редко осваивали полупустыни, а предпочитали речные долины, степняки же, даже овладев лесными массивами, выбирают для жительства открытые места. Угры-самодийцы и тюрки-якуты заселяли тундру и луга в долине Лены, оставив тайгу лесовикам — хантам и эвенкам. Исключений из этого правила немного, и они всегда могут быть объяснены событиями политической истории. Разница между нашим подходом и географическим детерминизмом очевидна. Оба метода исключают один другой.
Нетрудно заметить, что собранный нами материал позволяет отвергнуть все перечисленные утверждения Монтескье, который строил свои соображения на недостаточном количестве сведений. История Северной Азии и Восточной Европы оставалась вне сферы его внимания, так как в середине XVIII века она была еще неизвестна европейцам. Лето в монгольских и казахских степях более жаркое, нежели в Западной Европе и Передней Азии, но это родина богатырей. Умственная лень и неизменность обычаев на Востоке — миф! Мы видели, насколько напряженной была там экономическая и политическая жизнь в раннем Средневековье, в то время наоборот, Запад был почти в состоянии застоя. Говорить об отсутствии мужества у южных народов нелепо, потому что арабские завоевания VII–VIII веков были сделаны именно южанами, и аналогичных примеров можно найти сколько угодно. Системы в географической концепции завоеваний нет: побеждают то одни, то другие. Суровость природы отнюдь не способствует закаленности людей. Там, где природные условия действительно тяжелы, например в Сахаре, сибирской тайге, Гренландии, — жители изнуряются в ежедневной борьбе за поддержание существования и никакого развития у них не наблюдается. Равнины также не способствуют образованию деспотизма — так, например, гузы, печенеги, половцы жили свободными родо-племенными союзами, а в горной Грузии или Малой Азии с глубокой древности установилось монархическое правление. Наконец, защищаться в степи, используя стратегический маневр в пространстве, куда легче, чем оборонять горные крепости, откуда нет выхода. Суждения Монтескье соответствуют уровню науки его времени и в XX веке всерьез приниматься не могут, как и мнения его последователей. Игнорирование основы человеческого общества — способа производства материальных благ — неизбежно завело их в тупик.
