Тем временем в самом Китае росли националистические идеи; к 870 г. они овладели массами, и в 874 г. грянул гром. Началось восстание Хуан Чао – китайского Пугачева. Восстание было направлено против династии Тан и иноземцев, которых Тан впустила в Китай. Этим пощады не было. В 879 г. повстанцы взяли Кантон и вырезали там арабских и еврейских купцов; в 880 г. та же судьба постигла Чанъань. Только Ли Кэюн, тюрк-шато, прозванный Одноглазым Драконом, при поддержке тангутского вождя Тоба Сыгуна нанес поражение повстанцам. Но империя Тан все-таки пала. В 907 г. китаец Чжу Вэнь, этот трижды предатель (ибо он перешел к Хуан Чао, потом вернулся к Тан и, наконец, низложил последнего императора династии Тан), взял власть в свои руки. Так начался надлом этого витка этногенеза, именуемого «эпохой пяти династий и десяти царств» и закончившегося в 960 г. повторным объединением Китая, вступившего в инерционную фазу этногенеза, которая в китайской хронографии
[64]называется «эпохой династии Сун» (960–1279).
Надлом этногенеза в средневековом Китае проходил приблизительно так же, как и в древнем. Тюрки-шато любили династию Тан, китайцы ее ненавидели. Поэтому в 923 г. эти последние хунны низвергли узурпатора, основателя династии Хоу-Лян, и восстановили империю Тан (Хоу-Тан), но тут в игру вступили последние сяньбийцы – кидани, жившие в Западной Маньчжурии. Это был союз восьми родственных племен, вожди которых правили всем народом по три года, по очереди. Но в 907 г. удачливый Елюй Абаоцзи не переизбрался, а отрубил головы прочим семи вождям. Он объявил себя Небесным императором, а свою жену – Земной императрицей и, продолжая завоевания, подчинил всю Маньчжурию и восточную часть современной Монголии. После этого он вступил в войну с тюрками-шато. Опустим подробности и отметим только, что сходство коллизий IV – V вв. и X в. очевидно.
Кончилось тем, что шато, как в древности хунны, проиграли войну, кидани заняли северо-восточный угол Китая, а подлинные китайцы удержались на юге от Хуанхэ, извергнув из своей культуры все варварские традиции и западные учения: манихейство, несторианство и отчасти буддизм. Эта непримиримость стоила им Северо-Западного Китая, где тангуты в 982 г. основали империю Си Ся, или Западное Ся, отрицавшую все китайское.
Как взболтанное масло и вода расслаиваются по своему удельному весу, так расслоилась империя Тан, а Восточная Азия оказалась разделенной на китайскую, степную и лесную – дальневосточную части, резко противостоявшие друг другу.
Судьбы их были различны. Китай медленно гнил; Кидань пыталась впитать в себя китайскую культуру, превратилась в монголо-китайскую химеру и пала в 1125 г. под ударом чжурчжэней (маньчжуров) – лесного племени, не затронутого цивилизацией, а в Степи еще раз вспыхнул пожар, но погас, спалив остатки степной культуры, да так радикально, что историки долго не верили в возможность существования культуры в Степи. Вот что дает завершение этногенного процесса там, где применяются материалы нестойкие.
13. Фаза обскурации – Уйгурское ханство
Победив тюркютов, уйгуры вместо эля установили конфедерацию племен, из которых одно было ведущим, но не господствующим. Однако даже такая, мягкая форма объединения была достигнута путем жестокой межплеменной войны 747–758 гг., причем границы Уйгурии были уже границ Тюркютского каганата. Так кто с кем воевал?
В VII и ?III вв. Азия стала полем распространения прозелитских религий. На западе бурно развивался ислам, на востоке – буддизм, а на севере обрели приют несторианское христианство и манихейство [94, с.373–386, 425–434]. Местная тюркская религия – культ Голубого Неба – отца и Бурой Земли – матери – уходила в прошлое вместе с осколками разгромленных племен и идеологией войны и победы. В VIII в. уже никто из степняков не хотел воевать иначе, как ради защиты своих юрт и кочевий от соседей. И тем не менее не было мира между Байкалом и пустыней Гоби. Почему?
Внешние конфликты свелись к минимуму. Китай залечивал раны после солдатского мятежа 756–763 гг. В Арабском халифате воинственные Омейяды уступили место лукавым Аббасидам, прекратившим завоевания. Тибетские цари продолжали захваты земель, но к югу от Гоби. Казалось бы, все было прекрасно.
Но в уйгурском степном ханстве неуклонно шел внутренний процесс снижения энергетического потенциала системы. Там не было достаточного количества искренних и жертвенных людей, способных сплотиться вокруг хана, но их было, увы, достаточно для оппозиции правительству и возбуждения племен к отпадению. А в племенах наряду с вольнолюбивыми богатырями увеличивалось число людей, склонных к праздности, а потребительская психология влечет за собой последствия не менее кровавые, чем психология фазы подъема, которой обычно сопутствуют кровавые столкновения. Поэтому уйгурские подданные и сами уйгуры стали искать психологическую доминанту, которая бы объединила остатки степных пассионариев, способных поддержать державу.
Сами они создать оригинальную доминанту, или, что то же самое, мировоззрение, близкое всему народу, не могли, потому что для этого нужен высокий пассионарный уровень, обеспечивающий лабильность системы. Отдельные, даже очень способные и творческие персоны не могут сломать и перестроить застывший стереотип. Так из горячего воска легко вылепить статуэтку, а из застывшего невозможно. Но тогда выручает возможность заимствования идей, а заодно и инкорпорация людей со стороны, как своего рода подпитка системы энергией. Важно лишь, чтобы эта подпитка легко усваивалась и шла на пользу. И тут у кочевников Великой степи в VIII в. был богатый выбор.
Китайские учения – даосизм, конфуцианство и даже созерцательный чань-буддизм – кочевниками не усваивались. Ислам был религией их врагов – арабов. Культ Митры – бон – в это время переживал жестокие гонения в Тибете и отнюдь не отвечал настроениям уйгур. Это была воинственная религия, мироощущение богатырей, а не пастухов, постепенно переходящих к оседлости [103, с.72–90]. Зато христианство и манихейство понравились миролюбивым степнякам, но сами они были в непримиримой вражде друг с другом. И эта вражда повлекла за собой трагедию.
Хотя христианство и манихейство, которое считается ответвлением гностицизма, появились как массовые мировоззрения в одно и то же время, II – III вв.
[201], и в одном месте, на Ближнем Востоке, они развились в диаметрально противоположных направлениях. Бог, вера в которого обязательна для всех направлений христианства, в космогонии манихейства отсутствует. Его место занимают две стихии – Света и беснующегося Мрака. Мрак сам по себе нематериален, но однажды его скопления случайно подкрались к области Света и попытались в нее вторгнуться. Против них вышел Первочеловек, но они облекли его световое тело, растерзали на части и мучают их; это сочетание света, заключенного в мраке, и есть материальный мир. Задачу свою манихеи видят в освобождении плененных частиц света из оков материи. Достигается оно не через смерть, ибо манихеи признают переселение душ, а через отвращение к жизни и всему телесному, материальному, в том числе к искусству, ибо его произведения сделаны из материи.
Таким образом, у манихеев мир не творение, заслуживающее любви, а результат катастрофы и подлежит уничтожению. Это учение весьма последовательно, и именно поэтому оно вызвало отвращение всюду, где проповедовалось, – в Риме, Иране и Китае. Римлян шокировала нетерпимость манихеев и их заумная натурфилософия, претендовавшая на то, чтобы вносить поправки в естествознание, в то время достаточно совершенное; персов и арабов – безбожие и ложь, не только разрешенная, но прямо предписанная манихейским «верным» как средство борьбы с материей; китайцев – запрещение семьи и изнурение плоти путем аскезы и коллективного разврата, чтобы вызвать в себе отвращение к жизни; буддистов – жестокость по отношению к людям и животным, которых манихеи считали «злыми», то есть несогласными с их учением. Только уйгуры приняли манихейство как государственную религию. И тогда в Великой степи впервые начались гонения на религиозные взгляды.
