Лавалю не очень хотелось назначать Дарнана, который не раз нападал на него как на «друга франкмасонов» и бывшего «столпа» Третьей республики. Он предпочел бы выдвинуть на место Буске бывшего окружного префекта Марселя Лемуана, но вынужден был уступить и назначил Лемуана государственным секретарем внутренних дел вместо уволенного Жоржа Илэра.
29 декабря Рене Буске оставил свой кабинет в генеральной дирекции национальной полиции. Перед своим уходом он приказал уничтожить некоторые досье, не желая, чтобы они попали в руки его преемника. Через день, 31 декабря, Дарнан обосновался в дирекции чуть ли не один среди опустевших кабинетов. Таким образом, в последний день года был совершен, возможно, самый тяжкий по своим последствиям акт за все время существования режима Виши. Поручив дело поддержания порядка человеку, принадлежавшему к определенной партии и руководителю ее экстремистского крыла, злодеяния которого были широко известны, правительство открыто остановило свой выбор на нацистской модели. Как и рассчитывал Оберг, служба полицаев стала вести себя как французская организация СС, а через несколько месяцев была полностью включена в ряды армии Гиммлера.
Рене Буске, который после этого переехал в Париж, подвергся строгой слежке. 6 июня 1944 года, в день высадки союзников, он был арестован в Париже, а его отец заключен в тюрьму в Монтобане. Через две недели старшего Буске выпустили, но бывший генеральный секретарь полиции остался в заключении.
Бемельбург поселился на вилле в Нёйи, где жил вместе с шофером Брауном и одним из своих сотрудников до своего назначения в Виши взамен Гейслера, убитого бойцами Сопротивления.
На этой большой и комфортабельной вилле находили приют некоторые гости, а иногда и высокопоставленные заключенные. Буске, например, находился там в течение десяти дней. Затем он был переброшен в Германию, где его поселили под надзором полиции на вилле, расположенной на берегу Тегернзее. Позднее к нему присоединились жена и пятилетний сын. Не успев вступить в должность, Дарнан получил самые широкие полномочия. 10 января специальным декретом он был назначен единовластным начальником всех сил французской полиции. Если его предшественник имел должность генерального секретаря полиции, он получил чин генерального секретаря по поддержанию порядка.
С этого момента служба полицаев стала действовать фактически как официальный орган. Ее службы превращались в придатки гестапо, с которым они открыто сотрудничали. В обеих организациях применялись одни и те же методы допросов, заключенные без лишних формальностей передавались из милиции в гестапо, официальная полиция постепенно оттеснялась на второй план.
От недели к неделе росло число арестов. Только в течение марта французские власти арестовали более 10 тысяч человек – столько же, сколько за три месяца 1943 года. К этому следует прибавить людей, схваченных гестапо, число которых держалось в секрете, и тех несчастных, которых служба полицаев содержала в своих застенках, иногда в течение нескольких недель не извещая судебные органы.
20 января в соответствии с новым законом были созданы военные суды. Эти карикатурные трибуналы составлялись из трех судей, не входивших в судебное ведомство, имена которых держались в секрете и которые заседали тайно в помещении тюрем. Их приговоры не подлежали обжалованию и исполнялись практически немедленно. В этих судах не было ни прокурора, ни адвокатов. Немцы давно уже требовали создания специальной юрисдикции для наказания активных участников Сопротивления. Оберг позднее признался, что не надеялся на столь скорые меры.
Военные трибуналы начали работать с конца января в Марселе, потом в Париже, где один из судов, заседавший в тюрьме Санте, приговорил к смерти 16 участников Сопротивления, которые тут же были расстреляны. «Судьи», которые убивали французов под прикрытием анонимности, были в основном из состава милиции.
Надеюсь, читатель простит автора за изложение на этих страницах личных воспоминаний о том, как заключенные французских тюрем следили за звуковым «оформлением» заседаний этих военных судов. Простая последовательность звуков, достигавших их ушей, достаточна, чтобы получить точное представление о странной концепции правосудия, которой руководствовались эти суды!
Военные трибуналы заседали чаще всего в начале второй половине дня. По крайней мере, именно в эти часы я слышал отзвуки их работы. Мне легко представить, что три таинственных судьи отправлялись в тюрьму, выйдя из-за обеденного стола.
Внутри тюрьмы их приходу предшествовал неизменный церемониал. Все заключенные-уголовники, работавшие на «общем обслуживании» – уборщики, кухонные работники, разносчики пищи, прислуга судебных заседаний, – разводились по своим камерам. Затем охранники закрывали двойные двери и глазки во всех камерах, как для ночного режима. Чуть позднее слышалось, как открываются ворота тюрьмы и въезжает грузовик. Он останавливается, и с него снимают и с глухим стуком ставят на мостовую гробы. Грузовик разворачивается и останавливается поодаль: в скором времени он отправится в обратный путь, увозя заполненные гробы.
Ворота вновь со скрипом открываются, и между стен тюрьмы звенят шаги марширующих строем солдат. Следует команда, звук ударов прикладов о мостовую: взвод, которому поручена казнь, готов.
Потом все стихает, но население камер продолжает настороженно вслушиваться. Статисты драмы налицо, ждем прибытия главных действующих лиц. Легкий стук в наружную дверь, она тотчас открывается, шум шагов по гравию двора, скрип внутренних решетчатых дверей, и суд располагается в приемной для адвокатов за маленьким столом. Заключенным нетрудно представить это, так как совсем недавно они сидели за тем же столом рядом со своими защитниками.
Дальше драма разворачивается очень быстро. Глухой шум на первом этаже тюрьмы, звуки открывшейся и закрывшейся двери камеры, шаги, направляющиеся к приемной.
Вся тюрьма слушает, затаив дыхание. Нет больше различий между политическими и уголовниками, каждый заключенный тянется душой к своему собрату, подталкиваемому к этой западне, из которой ему не выйти живым.
Проходят минуты – пять, может быть, десять. Когда «обвиняемых» несколько, что бывает чаще всего, сеанс может длиться четверть часа. И эти четверть часа кажутся страшно долгими. Наконец шум открываемой двери и шаги, оповещающие о конце заседания. Иногда взволнованный голос как крик отчаяния или протеста, моментально заглушаемый. Снова последовательно скрипят решетчатые двери, хрустит гравий под тяжелыми шагами, маленькая дверь на улицу закрывается за тремя «господами», которые спокойно вернулись к большому солнцу за пределами тюрьмы, тогда как осужденный торопливо пишет свое последнее письмо.
Шаги приближающегося конвоя; крик и песня, полные гнева и сдерживаемых рыданий, раздаются на круговой дороге – чаще всего это «Марсельеза», но иногда и «Интернационал», затем крик, еще более отдаленный: «Прощайте, друзья! Да здравствует Франция!» Залп отзывается ужасным громом, перекатываясь между высокими стенами и цепляясь за них, отражается от углов тюрьмы и отдается в наших головах. Сухой щелчок звучит после залпа почти издевательски: это последний добивающий выстрел.
