Почти два года спустя Джузеппе Баретти, туринец, ставший венецианским гражданином, находит Венецию «скучной» и не видит в сем мраке «ни единого утешительного просвета», который смог бы «озарить его душу».
[584] В это же время Гольдони, уверенный, что все, «что в Венеции считается изысканным, вызывает несварение желудка», окончательно утрачивает срой реформаторский энтузиазм и веру в возрождение Купца. Кортезан, венец его творения, его модель и его двойник, «человек честный, услужливый, предупредительный. Он щедр, но не впадает в расточительность, весел, но без малейшего безрассудства, любит удовольствия, но знает в них меру; он во все вмешивается из любви к делу; он со всеми приветлив».
[585] Но все же и он превращается в неотесанного, мрачного ворчуна (нисколько не благодетельного — таковым он станет, когда переберется в Париж), тирана по отношению к семье, замкнутого, необщительного, отрезанного от своих сограждан, чужестранца в собственном городе.
[586] Наступает неизбежный момент прощания. В комедиях и письмах Гольдони о театральной жизни 1758–1761 гг. на золотой век нет и намека.
Контракт, который Гольдони в 1753 г. заключил на десять лет с Франческо Вендрамином, значительно лучше его предыдущего контракта с Медебаком, согласно которому он был обязан ежегодно поставлять Медебаку в его театр Сант-Анджело по крайней мере две комедии и две драмы. Но конкуренция между театрами становится все яростнее. И против собственной воли драматургу приходится сочинять комедии в стихах, слезливые комедии, экзотические комедии только для того, чтобы побеждать на своем собственном поле Пьетро Кьяри, плодовитого «автора» театра Сан-Самуэле. Еще ему приходится отражать яростные атаки Карло Гоцци и его шутовской Академии Гранеллесков, «объединившей несколько весельчаков, находящих удовольствие в литературных занятиях, ярых приверженцев культуры, простоты и истины, противников напыщенности и метафорического зловония».
[587] В 1740 г. «академики» выбрали своим главой «сверхничтожнейшего простофилю» и с усмешкой заверили всех, что станут «продолжать штудировать старых мастеров и блюсти чистоту наречия». Но несмотря на свое нарочитое легкомыслие, Гранеллески, и прежде всего Карло Гоцци, нисколько не умеряли свои нападки на драматургические новации Гольдони. Для Гоцци речь шла всего лишь о «литературных баталиях».
[588] Однако ни «экскременты Мольера», ни «четырехзевное чудище», наделяющее своих персонажей «характерами прозрачными… совершенно неестественными и вдобавок заставляющее их говорить жалкой вонючей прозой, не к месту напичканной непристойностями»,
[589] нисколько не согласуются с представлениями о золотом веке.
«Венеция устала от приевшихся персонажей, Венеция жаждет новшеств», — пишет Гольдони Франческо Вендрамину 17 марта 1759 г. Обеспокоенный постоянно возобновляющимися нападками, он вынужден продолжать писать и несмотря ни на что хочет принять новый абсурдный вызов — создать девять комедий в стихах, посвященных девяти музам. По его мнению, Венеция переживает времена «ужасные, когда единственный голос может стать причиной падения целой партии».
[590] И он прав — вспомним о случившемся через несколько лет деле Гратароля; сутяги правят бал, царят на Сан-Марко, подобрались к самому Дворцу. Картина жизни венецианских театров и их администрации, нарисованная Гольдони, столь верна, что автор ее даже снискал упрек своего патрона. Нарисовав поистине драматическое полотно, Гольдони тем не менее понимает, что французские театры, столь его привлекающие, находятся не в лучшем состоянии, чем театры в Италии: «Повсюду импресарио-неудачники… Жалкие кровососы, накладывающие лапу на театры… Сговорившись с горсткой спекуляторов, они притворяются, что условия контрактов изменились, и все хорошее задушено… Наука и заслуги ни к чему в этом мире; надо приспосабливаться к случаю. Это единственная истина, и я громко об этом заявляю».
[591] И тем не менее Гаспаро, исполняя просьбу нашего автора, любезно печатает в своей газете стихи, только что сочиненные Вольтером, где тот называет Гольдони «совершеннейшим певцом Природы».
[592] Гаспаро, заслуживший высокую оценку Гольдони, делал все, чтобы смягчить нападки на него своего брата Карло, и сочинял вполне достойные заметки о новейших пьесах Гольдони, где драматург демонстрировал богатство своей фантазии и изобретательность, и даже о его либретто:
27-го в театре Сант-Анджело впервые была поставлена мелодрама под названием «Влюбленный ремесленник». Автор ее — господин Гольдони — блистательно справился со своей задачей; не устаешь удивляться, как он сумел создать столь живое и искрометное действие, коего требует сцена, и, в частности, завершить каждый из двух актов самостоятельным финалом. Он вполне может считать себя изобретателем открытой концовки, когда финал акта можно будет изменять до бесконечности.
[593]
Однако конкуренция велика: в 1762 г. для карнавального сезона три разных театра представили три разные адаптации «Шотландки» Вольтера: Сан-Лука, театр Гольдони, где гордо заявили, что они первые прочли и перевели пьесу и она дольше всех не сходит у них с афиши; Сант-Анджело, где также шла «Паломница» аббата Кьяри; и Сан-Самуэле, где был поставлен «буквальный» перевод… Гаспаро Гоцци, провалившийся уже на первом представлении.
[594]
Но если были полемика, памфлеты и пасквили, если было множество переводов, пусть даже плохих, можно смело утверждать, что литературная жизнь Республики не только не угасала, но и не была ни «скучной», как пишет Баретти, ни изменчивой, как считает Гольдони. Впрочем, что бы ни говорил Баретти, сам он нашел в Венеции вполне благоприятные условия для издательской деятельности и в 1745 г. опубликовал четыре тома своих переводов произведений Пьера Корнеля. Затем он уехал в Англию, в Лондон, где возглавил Итальянский театр; вернувшись, он с 1762 по 1765 г. выпускает литературное периодическое издание под названием «Литературный хлыст», где печатает собственные критические заметки, амбициозные по содержанию и неожиданные по форме: рецензии на перевод Вольтером «Божественной комедии» и его же «Генриаду», на сорок томов комедий Гольдони, выпущенных издательством Паскуали. Под псевдонимом Аристарх Зарежь-быка он пишет ядовитые статьи, более напоминающие сведение счетов, нежели обстоятельный литературный анализ, и в конце концов цензоры налагают вето на издание журнала. Разумеется, на этом основании нельзя делать выводы о гонениях на прессу в целом.
