Mais trahir Edouard, lorsque l’on peut combattre!
Immoler à Brunswick le sang de Henri IV!
Но предать Эдуарда, когда можно еще было сражаться!
Но отдать на съедение Брунсвику (то есть Георгу II) кровного родственника Генриха IV!
Нападая заодно и на Помпадур, поэт взывает к другой женщине из исторического фольклора – Аньес Сорель, фаворитке Карла VII, которая, по общему мнению, вдохнула героизм в своего незадачливого коронованного любовника во времена другого национального унижения:
J’ai vu tomber le sceptre aux pieds de Pompadour!
Mais fut-il relevé par les mains de l’Amour?
Belle Agnès, tu n’es plus! Le fier Anglois nous dompte.
Tandis que Louis dort dans le sein de la honte,
Et d’une femme obscure indignement épris.
Il oublie en ses bras nos pleurs et nos mépris.
Belle Agnès, tu n’es plus! Ton altière tendresse
Dédaignerait un roi flétri par la fablesse.
Я видел, как скипетр упал к ногам Помпадур!
Но был ли он поднят руками Любви?
Прекрасная Аньес, тебя больше нет! Гордые англичане покоряют нас.
Пока Людовик спит на ложе греха,
Себе на позор одержимый низкой женщиной,
Он забыл в ее объятьях о наших слезах и наших печалях.
Прекрасная Аньес, тебя больше нет! Твои нежные чувства
Оскорбил бы король, охваченный бессилием.
Идея проста: официальная фаворитка должна происходить из благородной семьи и вдохновлять короля на благородные поступки; Помпадур так же не подходила для своей роли, как Людовик для своей. Но, даже говоря от лица народа, поэт не использует доступных приемов. Он взывает к чувствам других людей: роялистов, а не сторонников народа – «plus royaliste que le roi» (большему роялисту, чем король).
Образы и риторика сейчас уже потеряли свой эмоциональный заряд, но они были рассчитаны на слушателей и читателей XVIII века, привыкших к подобным приемам и способных откликнуться на мелодраматические метафоры вроде этой:
Brunswick, te faut-il donc de si grandes victimes?
O ciel, lance tes traits; terre ouvre tes abîmes!
Брунсвик (Георг II), неужели тебе нужны такие великие жертвы?
О, небеса, извергните пламя; земля, отвори свои бездны!
Образный ряд наполняли скипетры, троны, лавровые венки и жертвенные алтари, а тон менялся от негодующего до печального, оставаясь в рамках классического ораторского искусства – как раз то, что нужно, чтобы разжечь страсть французов, воспитанных на Ювенале и Горации. Непосредственным образцом могли послужить «Трагические поэмы» Агриппы д’Обинье, поэтические обвинения в адрес монархии, сделанные во время религиозных войн, предназначенные для пробуждения духа негодования, а не только для развлечения. Принцип «indignatio» послужил для создания других образцов классики политической поэзии – например, «Рассуждений о бедствиях нашего времени» Ронсара или «Британики» Расина. Все подобные произведения выстраивают в боевые порядки александрийский стих и рифмованные двустишия в красноречивых воззваниях к королям, не справившимся со своим долгом. Поэт взывает к правосудию и торжественно обвиняет великих мира сего в том, что они не подходят для своей роли. В случае с «делом принца Эдуарда» он поливает насмешками Версаль: «Tout est vil en ces lieux, Ministre et Maîtresse» («Кругом все низко, и министры, и фаворитка»). И открыто обвиняет графа д’Аржансона, военного министра:
Mais toi, lâche Ministre, ignorant er pervers,
Tu trahis ta patrie et tu la déshonores.
Но ты, подлый министр, высокомерный и развращенный,
Ты предал свою родину и опозорил ее.
Это была серьезная публичная поэзия, построенная на классических принципах, направляемая пылом морального негодования.
Та же форма и те же риторические приемы характерны и для стихотворения № 6, еще одной оды, начинающейся с воззвания к королю:
Lâche dissipateur des biens de tes sujets,
Toi qui comptes les jours par les maux que tu fais,
Esclave d’un ministre et d’une femme avare,
Louis, apprends le sort que le ciel te prépare.
Трусливый расточитель достояния своих подданных,
Ты, считающий дни, по тому вреду, что успел причинить,
Раб министров и алчной женщины,
Людовик, услышь поступь рока, что готовят тебе небеса.
Здесь поэт обвиняет Людовика XV так, как если бы он был Расином, обвиняющим Нерона, но претензии несколько отличаются. Хотя он протестует против унижения Франции в международных делах, он сосредоточен на внутренних интересах. Людовик доводит людей до смерти своими налогами. Заставив их так обнищать, он оставил народ лицом к лицу с эпидемиями, опустошил сельские земли, разорил города – и ради чего? Чтобы удовлетворить аппетиты своей фаворитки и своих министров:
Te trésors sont ouverts à leurs folles dépenses;
Ils pillent tes sujects, épuisent tes finances,
Moins pour renouveler tes ennuyeux plaisirs
Que pour mieux assouvir leurs infâmes désirs.
Ton Etat aux abois, Louis, est ton ouvrage;
Mais crains de voir bientôt sur toi fondre l’orage.
Твоя сокровищница открыта для их безумных трат;
Они грабят твоих подданных, истощают твою казну,
Не столько чтобы вдохнуть жизнь в тебе наскучившие забавы,
Сколько, чтобы дать выход своим постыдным страстям.
Ужасное положение твоей страны, Людовик, – твоих рук дело,
Но берегись, скоро на твою голову обрушится буря.
Что за угроза нависала над королем? Презрение его подданных и наказание, посланное Богом. Стихотворение даже подразумевает, что французы поднимут восстание, доведенные до отчаяния расхищением того немногого, что у них есть. Однако оно не предсказывает Революцию. Скорее оно рисует картину правления, которое закончится бесславно: парижане разобьют статую, которую тогда возводили на новой площади Людовика XV (нынешней площади Согласия), а сам Людовик будет гореть в аду.
Стихотворение № 5 «Sans crime on peut trahir sa foi» написано в другом ключе. Оно выполнено в форме пародийного дополнительного распоряжения к эдикту парламента Тулузы, который, как и другие парламенты, сдался короне в споре о «vingtième». Стихотворение было коротким и остроумным:
Apostille deu parlament de Toulouse
à l’energistrement de l’édit du vingtième.
Sans crime on peut trahir sa foi,
Chasser son ami de chez soi,
Du prochain corrompre la femme,
Piller, voler n’es plus infâme.
Jouirs à la fois des trois soeurs
N’est plus contre les bonnes moeurs.
De faire ces métamorphoses
Nos ayeux n’avaient pas l’esprit;
Et nous attendons un édit
Qui permette toutes ces choses.
– Signé: de Montalu, premiier president.
Пометки парламента Тулузы к регистрации эдикта
о «vingtième» [двадцатипроцентном налоге]
Можно не совершив преступления предать свою веру,
Прогнать своего друга из дома,
Соблазнить жену соседа,
Грабеж и воровство больше не постыдны,
Развлечения с тремя сестрами сразу
Не считается отступлением от морали.
Такие метаморфозы
Не могли и представить наши предки;
И мы ждем эдикта,
Который все это разрешит.
– Подписано: де Монталу, председатель.
Здесь поэт осуждает «vingtième», не упоминая его нигде, кроме заглавия. Он использует основной аргумент его противников: что король, превратив особые сборы военного времени в полупостоянный налог на доходы, просто грабит своих подданных. Но этот аргумент остается неозвученным. После принятия эдикта о налоге парламент выражает, задним числом, поддержку всем безнравственным действиям короля. Таким образом, стихотворение ставит вопрос о налогах на один уровень с другим «делами», оскорбляющими общественную мораль: предательством и похищением принца Эдуарда, назначением жены простолюдина Ле Нормана д’Этиоля официальной фавориткой (позднее ставшей маркизой де Помпадур) и любовными делами короля с тремя дочерьми маркиза де Несля, воспринимавшимися как инцест. Это было простое сообщение в простых стихах – «стихотворение на случай», выражающее общественное недовольство жалким сопротивлением парламента тираническим поборам.
