— Уходят и потом, — возразил десятник. — Кто
знает, когда приходит малодушие? В какой момент суровая душа вдруг становится
уязвимой, доступной унижающей воина жалости?
— Хорошо, что сгорел, — сказал Кацапаган. — А
то, глядишь, и другие...
Над ухом резко хлопнуло. Кацапаган оглянулся, с недоумением
смотрел на лохмотья от бычьего пузыря, тонкой пленкой которого дулебы
затягивали окна. Сейчас в окно дул свежий ветер, солнце бросало в избу яркие
лучи. Хрип с середины комнаты заставил Кацапагана оглянуться в другую сторону.
Десятник неестественно запрокинул голову, из горла торчало белое оперение
стрелы, а острие высунулось с другой стороны толстой высокой спинки резного
стула.
Все застыли. Это длилось лишь миг, тут же Крагатак с
грохотом полетел из-за стола: стрела, ударив в лоб, отшвырнула на середину
комнаты. Кацапаган не двигался, чувствуя, что находится под защитой стены,
третья стрела свистнула совсем рядом — грузный Ендлярма рухнул без звука:
стрела попала в висок, пробила голову насквозь.
Двое уцелевших поспешно плюхнулись на пол среди объедков,
отползли под защиту стен. Один замешкался, стрела в последний момент вонзилась
под лопатку, и он быстро затих, царапая ногтями пол.
Прямо над ухом замершего Кацапагана за стеной прогремел
страшный, как львиный рык, голос:
— Меня хороните?.. Это вы все трупы!
Кацапаган сидел за столом не шевелясь, даже боясь выпустить
кубок из онемевших пальцев. Спиной он вжимался в стену, чувствуя там, на
просторе, огромного страшного человека. В углу застыл Мирошноман — храбрый,
неустрашимый, но теперь бледнее стены, под которой искал защиты. Он встретился
взглядом с Кацапаганом. Тот не двигался, страшась окна, рядом с которым сидел,
боясь отодвинуться.
За стеной было тихо. Кацапаган начал мелко трястись, двор
был заполнен блеяньем коз, кудахтаньем, скрипел колодезный ворот, а в это время
чужак наверняка уже крадется к другому окну — их еще два! — оттуда
выстрелит в него... или Мирошномана.
Он успел умереть сотни раз, в желудке будто образовалась
огромная глыба льда, и все тело холодело, застывало от ужаса. Вдруг дверь с
треском распахнулась — оцепеневший Кацапаган даже не шелохнулся, уже в душе
мертвый, — через порог шагнул пьяный Когуторман. Он уцепился за косяк,
перекосил рожу:
— Ну и надрались... А еще на меня... Вымойте сперва
свои грязные пальцы, прежде чем указывать на мои пятна...
Мирошноман оторвал голову от пола, спросил сдавленно:
— Там за хатой... видел кого?
— Никого, — ответил Когуторман и рыгнул. — А
что, каджи привиделся?..
— Нет, но...
— А что вы... Великая Кобылица!.. Передрались, что ли?
И вина сколько разлили, болваны неотесанные, а еще новому богу кланя...
Кацапаган, разом ожив, метнулся через всю комнату, опрокинул
стол, выскочил на крыльцо. На пустом дворе блеяла и пыталась оборвать веревку
одинокая коза — не кормили со вчерашнего дня. У ворот молодой обрин гонял на
длинном поводе дикую лошадь, хлыстом приучал к полной своей власти. И лошадь, и
молодой воин уставились на взъерошенного Кацапагана с удивлением — у парня отвисла
челюсть, а лошадь фыркнула.
Кацапаган вдруг понял, что после гибели десятника теперь он
старший. Повернулся на крыльце, крикнул:
— Мирошноман! Когуторман! Выносите раненых. Пещерника
нет, скрылся.
Из хаты донесся протрезвевший голос Куготормана:
— Раненые? В них жизни, как в скамье, на которой сидят!
Стрелы прошибли насквозь, как я протыкаю пальцем лист лопуха.
Согнав перепуганных дулебов, в основном плачущих баб и
детишек, велели копать могилу, уложили погибших воинов вместе с их оружием,
забили коней, сверху натаскали сухих бревен, зажгли, а в огонь побросали
дулебских женщин — по три на каждого обрина, чтобы прислуживали на том свете,
как служили на этом.
Затем Кацапаган спешно созвал уцелевших обров на воинский
совет. Два ряда воинов отныне охраняли избу, а еще ряд с луками наготове
расставил вокруг двора — они не должны были подпускать близко даже полевую
мышь.
— Он не сгорел, — заявил Кацапаган. Лицо его было
мрачно, под глазами висели темные мешки. — Еще знаем, что не напуган,
иначе бы давно убрался. Он объявил нам войну. Сумасшедший, это ясно.
Десятник пристально всматривался в суровые жесткие лица,
испещренные шрамами. Каждому молодому мужчине, который вступал в ряды воинов,
жрецы наносят глубокие раны на щеках — это знак воинов-зверей, а у них были еще
и кольца на левой руке — знак бесчестия, он же знак воинской доблести. В мирное
время изгои, в военное — самые лютые бойцы, что сражаются, как звери, ярятся,
как звери. Сейчас ни на одном лице не проступил страх, ни один взгляд не
дрогнул. Чужой ли бог, демон ли, неведомый богатырь — они пойдут, как на лютого
медведя, вепря или могучего тура, забросают стрелами, поднимут на копья!
— Я послал гонца к хану, — закончил
Кацапаган. — Он назначит меня сотником, не осталось старых воинов. Мы
бросим на этого пещерника-воина все силы. Гугугубун, ты умеешь водить летучие
отряды. Бери десяток, бери два или три, но уничтожь его!
— Трех десятков хватит, — ответил Гугугубун.
Гульчачак отскочила от окна, ее глаза были широко
распахнуты, брови выгнулись тонкими дугами:
— Ты слышал, что прокричал гонец?
Морш сидел за столом, светильник освещал смуглое лицо,
горящие глаза. Он листал ветхую рукопись, сестре ответил не сразу:
— Он жив?.. Боюсь, мы повстречали необыкновенного
человека.
— Они устраивают на него охоту!
— По зубам ли такая дичь?.. Обры — свирепые воины,
бесстрашные, но слишком невежественные. Он умнее, может уйти. Надо сделать так,
чтобы не ушел.
Она смотрела на него с недоверием:
— Надо ли нам вмешиваться?
— Он не нашей веры, сестра. Поэтому его надо уничтожить,
ибо покорить такого человека невозможно. Он не обрин. Он намного умнее. Иди,
седлай коней, а я договорюсь с вождями этих дикарей.
Поморщившись, он решительно развязал на голове повязку. Под
коричневой коркой запекшейся крови виднелся вздутый багровый шрам, а опухоль
постепенно теряла кровавый цвет. Морш криво усмехнулся, показал мелкие, как у
хорька, белые зубы:
— Заодно рассчитаюсь!
Олег ехал на огромном белом жеребце, второго коня вел в
поводу. Он был в безрукавке из волчьей шкуры мехом наружу, распахнутой на
широкой груди. Обнаженные мускулистые руки блестели на солнце. Рукоять
огромного двуручного меча торчала на перевязи из-за спины, на поясе в чехлах
плотно сидели два швыряльных ножа, а лук и колчан со стрелами повесил с правой
стороны седла. Слева висел щит — небольшой, круглый, такими скифы, а затем
готы, пользовались в конных стычках. Олег щит не жаловал, пользовался редко, но
сейчас взял — отвык от ударов меча.
