Ограду поставили под утро, наконец-то на новенькие свежие
колья насадили головы обринов — но множество кольев оставались свободными.
Обоих пленных вождь велел посадить на колья, пусть подыхают
без спешки, а детишки чтобы бросали камнями, упражняясь в ненависти к чужакам.
Вождь ходил забрызганный кровью, как мясник, улыбался во весь рот: обры под
пытками наперебой кричали, что в дальних походах набрали золота, камешков,
драгоценный паволок, который чудные червяки делают.
Раненого Морша поместили под навес. Журавлевцы с
удовольствием бы прикончили и этого единственного оставшегося в живых пленного,
пусть не на кол посадили, но хотя бы зарезали, как козу. Однако странный
пещерник трогать не позволял. Громодар согласился скрепя сердце. Как вождь, он
понимал, что волхвы пробуют новое зелье на псах, но ведь свой пес дороже чужого
человека, а тут повезло — ворог!
Через два дня вернулись гонцы. Громодар сообщил Олегу:
— Все племена отказались! Лишь борщаки ответили, что
дадут десять тысяч всадников и двадцать тысяч пеших ратников, если уступим
треть добычи.
— И ты задумался?
— Обры — наша добыча! — возразил Громодар. —
Целиком. Мы — журавлевцы. Сами зничтожим, а сокровища заберем. При чем тут
борщаки?
Олег покачал головой:
— Делишь шкуру неубитого медведя. Борщаки — лютые
воины. Лучше с ними идти супротив обров, чем схлестнуться на узкой дорожке.
— Борщаки сильны в чистом поле, — проворчал
Громодар. Он почесал в затылке, поскреб между лопатками, выворачивая
руку, — а мы живем на опушке. Чуть что, за деревьями укроемся. Не только
конь — черт ногу сломит... Впрочем, насчет борщаков подумать надо. У ихнего
вождя есть Весняна, дочка. Сказывают, краше нет на тыщи верст окрест...
Жесткое лицо, испещренное шрамами, стало мечтательным.
«Старый леший, — подумал Олег. — С тремя женами едва справляешься, а
тянешься к четвертой?»
На следующий день дозорные притащили на аркане
полузадушенного обрина. Оказалось, встретили пятерых, когда охотились. Дабы
узнать их настоящую силу, старшой дозора придержал конников, пустил вперед
пятерых журавлевцев. Один журавлевец погиб, двое были ранены, зато четверых
обров посекли в капусту, пятого свалили, стукнув палицей по шелому.
После того, как истерзанного обрина бросили живьем голодным
псам, Громодар сказал с великим презрением:
— Дулебы... Червяки! Племя огромное, старое — как
дались?
— Натиск, — объяснил Олег горько. — Дулебы
смотрели в другую сторону, с рашкинцами враждовали. Еще на тюринцев косились,
пакостей ждали. К тому же все были в поле... А ежели бы один на один, да чтоб у
славянина была такая же сабля...
— Славяне? — переспросил Громодар. — Кто это?
— Вы все, — объяснил Олег устало. — Все, кто
по дурости бьется друг с другом. Древляне, дулебы, дряговичи, поляне, хорваты,
бодричи, тиверцы...
— Пещерник, ты знаешь много, но в один ряд с дрягвой не
ставь! Они жаб едят. Я лучше обрина братом нареку, нежели дряговича или
тиверца. Втяни свой поганый язык туда, откуда он у тебя вылез, — в
задницу! Пореже разевай пасть.
Не говори, что думаешь, сказал себе Олег невесело, а думай,
что говоришь. На Громодара нельзя сердиться: ему десять лет от роду, хотя живет
в теле сорокалетнего мужика. Журавлевцы рождаются, живут, старятся и умирают,
оставаясь детьми. Живут теми радостями, что и звери, и птицы их Леса. А ведь человек
от зверя отличается умением заглядывать вперед.
Деревянные терема и бобры строят. Мураши вовсе хоромы
возводят!..
Олег набросал сена на дно телеги, сам положил туда Морша.
Журавлевцы ворчали, угрожающе бряцали оружием, с удовольствием бы прирезали пленника,
ибо на частоколе осталась дюжина пустых кольев. Гульчачак принесла для раненого
старое одеяло из шкур. Лицо Морша было желтым, словно у покойника, веки плотно
сомкнуты. Избегая враждебных взглядов, Гульчачак укрыла его шкурами с головой,
как мертвого.
Олег подал ей вожжи:
— У тебя очень тонкие руки, но придется управлять
самой.
— А конь не пугливый? — спросила она опасливо.
— Ничего, он не будет оглядываться.
Лошадь медленно тронулась, старая полуслепая кляча, что уже
дважды прожила свой век. Олег объяснил Гульче, пряча усмешку, что вождь
журавлевцев сам выбрал самую смирную лошадь, чтобы не понесла, зачуяв слабые
женские руки.
Когда отъехали на версту, Морш шепнул, не открывая глаз:
— Отпустили?.. Без выкупа?
— Да, — ответила она с сумрачным недоумением. —
Он меня даже не возжелал!
— Ну, это мог взять и без торговли, — заметил он с
мрачным юмором. — По праву победителя.
Она вспыхнула, тонкий голос зазвенел, как натянутая тетива
лука:
— Ты тоже, как все мужчины, не понимаешь! Силой
возьмешь только тело, а мог бы взять меня всю. Но почему-то не захотел.
— Оскорблена?
— Встревожена.
Он прислушался, видя только высокие борта телеги. В кронах
деревьев перекликались птицы, под колесами сочно хрустела трава. Лошадь
фыркала, часто останавливалась. Дважды Гульча соскакивала на землю, тащила
лошадь под уздцы.
— Я встревожен тоже, — признался он. — Этих
племен, как песка на
править ими... не появляйся такие! Он знает и умеет не
меньше нас. А нам завещено бояться народов, которые, если их не трогать, как
медведи в зимней спячке, но когда оказываются на краю пропасти, то среди них
невесть откуда появляются герои, мудрецы, пророки...
Она зябко повела плечами:
— А если они... не исчезли?
Он промолчал. Она постегивала лошадь, вдруг спросила во
внезапном страхе:
— А если он знает?
Он покосился на ее встревоженное лицо, слабая улыбка
раздвинула бледные губы.
— Гульча... Он не может знать нас. Сама знаешь, он не
может знать.
Ветви расступились, небо заблестело синевой. Колеса
простучали по твердому, трава уже не хрустела, а сухо трещала. Морш стиснул
зубы, впервые застонал. Гульча заботливо сунула узкую ладошку под его затылок,
Морш шепнул:
— Нет-нет, терпимо... Варвар знает странные методы
лечения. Не магия, ее бы заметил. Но что нас ждет у обров? Это жестокие и
капризные дети.
Она зябко передернула плечами:
— Жужунак?.. Походный вождь Ермокрак погиб, он считался
моим женихом.
— Ты была лишь невестой, — напомнил Морш
осторожно, — не женой... Жужунак не имеет на тебя прав. Вдобавок он
старик.
Она горько усмехнулась:
— Не имеет права?.. Разве обры знают такое слово? Их
право — сабля.
