— Назад!
Гульча коня остановила, но не повернула. Ее крупные глаза
смотрели подозрительно, словно ожидая подвоха: то ли от озера, то ли от
пещерника. Олег же медленно подъехал к кромке озера, всмотрелся в неподвижную
темную воду, где на поверхности, как приклеенные, застыли широкие мясистые
листья. Лягушки сидели в середке каждого листика огромные, похожие на зеленые
пирамидки. У всех глаза были полузакрыты кожистыми пленками, а животы с
чавканьем падали на влажную зелень, с усилием поднимались и снова освобожденно
шлепались на листья.
Конь осторожно переступил, шагнул к воде. Гульча отпустила
поводья, ее конь тоже начал приближаться к краю воды. Олегу показалось, что он
уловил движение в темных глубинах, судорожно дернул поводья, вскрикнул
сорванным голосом:
— Атас!
Его конь присел на круп — всадник раздирал рот
удилами, — наконец повернулся и стрелой понесся от болота. Гульчачак
начала разворачивать коня, донельзя перепуганная криком всегда такого
бесстрашного пещерника. Вода вдруг взбурлила, из глубины со страшным ревом
поднялась огромная, как вывороченный пень, голова: глаза — валуны, пасть распахнута,
словно расщепленное бревно, зубы — с кинжал, блестят. Конь завизжал, дернулся —
Гульча сломала ногти, пытаясь удержаться, — скакнул в сторону. Огромный
зверь выбросил вперед голову на длинной толстой шее, страшные зубы ударили друг
о друга совсем рядом с омертвевшей девушкой — хорошо, конь шарахнулся. Пасть
распахнулась снова, огромные злобные глаза взглянули прямо в глаза Гульчи. Она
похолодела и уже приготовилась умереть, но конь завизжал, как придушенный
поросенок, ее тряхнуло, и вдруг она обнаружила, что лежит на шее бешено
скачущего коня, прижимаясь к нему всем телом.
Потом ее снова едва не выбросило на землю: конь замер на
скаку, словно налетел на стену. В страхе приоткрыла один глаз: пещерник держал
за узду, лицо было мрачным, он часто оглядывался. В двух-трех сотнях шагов
медленно погружалось в темную взбаламученную воду болотное чудище. Крупнее
быка, на спине костяной панцирь, голова в костяных пластинках, рогах, шипах.
Зверь выглядел старым, древним, но огромным и несокрушимым, как скала. Вода забурлила,
из глубины всплыли потревоженные болотные листья — мокрые, в иле. Почти сразу
начали выныривать лягушки, взбирались на листья, привычно застывали под лучами
заходящего солнца.
— Что ты кричал? — спросила Гульча. — На
каком языке?
— Не помню, — буркнул он. — В такой момент
что угодно закричишь.
Кони трусили по широкой дуге вокруг болота, держась от воды
подальше. Гульча посматривала искоса, порывалась что-то спрашивать — она всегда
до макушки набита вопросами, — но Олег приказывал знаком молчать, с
непроницаемым видом ехал дальше. Последний раз, когда видел такое чудище, скифы
кричали ему: «Атас, атас!», и он запомнил эти крики, предупреждающие об
опасности, но как ей доступно объяснить, не говоря правды, откуда он знает язык
исчезнувшего народа?
Недалеко от темной стены леса пересекли следы большого стада
туров. Олег посмотрел на отпечатки копыт, траву, усталую спутницу — решил, что
безопаснее идти вслед за стадом. Вскоре увидал облако пыли, поднятое сотнями
копыт, понял: три сотни быков с коровами и телятами, больных нет, телята
послушно держатся в середке стада. Непослушных давно нет, пошли на корм волкам.
Волки сейчас идут по следу, но теперь от разочарования готовы броситься друг на
друга.
Их оказалась дюжина — матерые, крепкие, с поджатыми от голода
животами. Идут третьи сутки за стадом — Олег прочел по следам и запаху, —
задрали неосторожного теленка, но потеряли собрата — разъяренная мать успела
вонзить рога, затем налетели осатанелые быки. Теперь волки рассчитывают,
заметил для себя Олег, напасть на брюхатую корову. Тяжела, несет двойню,
поранила ногу — отстала, часто ложится.
Олег покосился на побледневшую Гульчу. Волки бежали совсем
близко, изредка показывали желтые клыки, рычали остерегающе. С волками вскоре
установилось неустойчивое равновесие. На стадо напасть все же не так
рискованно, как на всадников. Кони скачут быстрее туров, к тому же у крупного
человека за плечами торчат стрелы, чьи жала кусают больно...
Две недели они ехали, не заезжая в веси. Наконец овес был
съеден, на подножном корму кони отощали, в галоп уже не рвались — брели,
понурив головы. Для себя и Гульчи Олег бил стрелами дичь — птицы часто
вспархивали из-под копыт, дорогу то и дело перебегали жирные зайцы. Однако соли
уже не было, кончились приправы. Гульча терпела молча, но лицо вытянулось,
глаза ввалились.
Олег долго присматривался к весям, мимо которых двигались,
наконец заехал в городище, где только теремов было около десятка, а домов
лепилось на крутой горе видимо-невидимо, не считая землянок и хижин. К городищу
со всех сторон стягивались дороги, а возле пристани колыхалось на волнах с
десяток ладей, кочей, челнов, чаек.
— Здесь сбор полюдья, — объяснил он Гульче. —
Вот те дома содержат для князя и его дружины.
— Я увижу полюдье? — спросила она с загоревшимися
глазами. — Я так много слышала про этот странный обычай.
— Полюдье бывает только зимой. Зато всегда открыта
корчма, по реке, как видишь, приплыли гости. Не затеряемся, но все-таки
внимания меньше. Только не задирай нос, а то продам. Вообще-то зря не продал в
прошлый раз...
Ему в самом деле часто давали за нее на удивление хорошую
цену. Когда отказывался — повышали, ведь для чего везет эту черненькую, как не
на продажу? Гульча злилась, бледнела от ярости, и тогда Олег всерьез подумывал
оставить ее, продолжить путь одному.
В городище в самом деле отыскался постоялый двор с корчмой
на первом поверхе. Олег, устроив коней, вышел во двор. Под глухой стеной сидели
на толстых бревнах со снятой корой парни и девки, а посередке Олег увидел
сухонького старика — лысина блестит под луной, седые волосы падают на плечи, а
серебряная борода лихо заткнута за пояс. На коленях старик держал старинные
гусли. Скрюченные пальцы легко трогали струны, голос волхва-кощунника оказался
неожиданно густым, сильным. Молодежь просила рассказать о богах-героях, но
старец упорно сворачивал кощуну на сказ о Начале.
Олег зашел с торца бревен, прислушался.
— Мир был совсем пуст, — нараспев вещал кощунник
строгим торжественным голосом, — в нем ничего не было, даже времени,
потому никто не скажет, сколько вранов или колод прошло, пока появилось Яйцо.
Яйцо было не снесено, а возникло, его создала пустота, снесло Ничто...
Его слушали завороженно. Олег ощутил, что и сам поддается
неторопливой возвышенной речи.
— Никто не скажет, сколько просуществовало Яйцо. Ведь
даже время было внутри...
— Даже боги? — ахнул кто-то.
— Даже Род! — сказал кощунник строго. Он ударил
несколько раз по струнам, заговорил снова: — Время и весь мир были в Яйце.
Наконец Яйцо раскололось, вышел молодой и сильный Род. Он был прабогом, но сам
не знал этого. Он остался сидеть в половинке Яйца, потому что ничего не было.
Прошли опять враны и колоды лет, но время для бога — ничто, а нас с вами не
было. Не знал Род в пустоте ни горя, ни радости, ни веселья, ни печали...
Однако за вечность многое может случиться, и Род однажды словом разделил мир на
свет и тьму. Удивился, возрадовался, решил испробовать что-то еще...
