Голос произнес печально:
— Она еще ему помогает... Бедное неразумное дитя...
Сундук оказался полон золотых монет, бриллиантов, изумрудов.
Олег сердито плюнул прямо на золото, опустил крышку. Гульча едва успела убрать
пальцы — крышка дернула ее книзу. Пещерник, ворча, заглядывал в кувшины,
скрыни, тряс резные шкатулки.
Голос печально произнес:
— Если бы сам клал, как говоришь, знал бы, где то, что
ищешь... Пить надо меньше!
— Все разве запомнишь? — буркнул Олег.
Под руки попался сверток бересты, хотел отшвырнуть, но на
всякий случай сорвал лыковую веревочку, не сумевшую пересохнуть в сырости,
развернул хрупкий лист. Лицо его чуть просветлело.
Вскоре он уже сдирал, постанывая, грязь, накладывал примочки
из темной и густой, как деготь, жидкости. От нее смердило, он заставил Гульчу
отпить пару глотков. Ее едва не вывернуло, но, странное дело, сразу согрелась,
боль в исцарапанных ступнях ушла. Даже пальцы на ногах, озябшие так, что не
чувствовала их вовсе, отошли, пошло покалывать иголочками.
— Бедное дитя...
Олег, накладывая на лицо и грудь смердящую пакость, предостерег:
— Кий, не увлекайся!
— Я только по-отечески жалею...
— Знаю-знаю. Самые красивые и беззащитные с виду змейки
— самые ядовитые. Да и ты, ласковый, как кошечка... пока не наступишь на хвост.
Гульча, вон в том углу всякая всячина из рухляди! Выбери, а то князь Кий уж
очень волнуется. Воображение у него, видите ли...
Девушка с факелом в руке пошла рыться в ворохе одежды.
Пещерник был груб, но грубости умел говорить так, что у нее сама собой
выпрямлялась спина, грудь поднималась, а щеки горели в странном радостном
предчувствии.
Она наткнулась на множество сапог, словно волхвы
предполагали увидеть усопшего князя в личине сороконожки, затем обнаружила
одежду. Рыться одной рукой было непросто, держа факел на отлете, чтобы искры
ненароком не сорвались в гущу шелков, бархата, дорогих шуб, мехов, тонко
выделанных сорочек.
Когда вернулась, одетая в княжескую расписную сорочку, что
доходила ей до колен, Олег лежал возле каменной плиты — страшный, распухший, с
ног до головы покрытый темными пятнами. Гульчачак вскрикнула, опасливо
опустилась возле него на корточки. Смрад ударил в ноздри, она помахала ладонью
у лица. Очень медленно правый глаз пещерника приоткрылся.
— Не тревожь, — прохрипело у него в горле.
Она ушла в другой угол, села на шкуры. От факела струился тусклый
мерцающий свет. Гульча зябко куталась — ее снова трясло. Неподвижный воздух,
запах целебных настоек, трав, пережитые страхи! Голова начала кружиться, Гульча
ощутила себя летящей в пространстве, замелькали крыши домов, в темном небе
светили непривычно яркие звезды. Слабо слышались голоса.
Проснулась в полной темноте. Лежала в страхе, не понимая,
откуда под ней взялись шкуры, почему темно. Было тихо, как в могиле. Как только
подумала о могиле, сразу вспомнила, что она и есть в могиле — заживо погребена
в склепе древнего князька местного племени язычников. На строительстве этого
подземного дворца были зарезаны сотни пленных кочевников, их кости тлеют под ее
ногами...
Она зябко поджала ноги, сказала дрожащим голосом:
— Эй, есть кто-нибудь?.. Олег, ты еще живой?
В склепе было тихо, никто не сопел, не похрапывал. Не слышно
было и голоса погребенного князя, основателя Города. Гульча осторожно сползла
со шкур, чувствовала себя отдохнувшей, только очень хотелось есть — до спазм в
желудке. Едва подумала о еде, как в животе заворчали кишки, голодно заурчало, а
рот наполнился слюной. Она шарила в потемках по полу, где-то должен лежать
факел — не весь же сгорел. Если отыскать еще и огниво...
Ее пальцы наткнулись на твердое, угловатое. Она некоторое
время ощупывала, потом сообразила, что под ее ладонями человеческое лицо.
Вскрикнув, отшатнулась, долго сидела неподвижно, прислушиваясь к оглушительному
стуку своего сердца, наконец решилась потрогать лежащего за плечо:
— Эй... Олег, это ты?.. Или это великий князь, основатель
Киева? Кто бы ни был, помогите! Мне так страшно и хочется есть.
Из темноты послышался вздох, глухой голос произнес сипло:
— Всегда одно и то же: как утро, так хочет есть... Сюда
много натащили всякой еды! Если думаешь, что не испортилась за четыреста лет,
то давай, ухомякивай за обе щеки...
— Олег, — вскрикнула она, — я так рада!
В темноте послышался шорох, стук. Темноту прочертили красные
точки. Вскоре факел вспыхнул, Гульча с недоверием смотрела на осунувшееся лицо
пещерника. Он был смертельно бледен, под глазами повисли черные мешки в два
ряда, но лилово-черная опухоль сильно спала, оба глаза смотрели ясно.
— Ты выглядишь лучше, — сказала она ошарашенно.
— Сплюнь. Ты не видишь моих ребер!..
Он воткнул факел в стену между камнями. Двигался намного лучше
и легче, но лицо все еще было обезображенным, а по телу плыли цветные разводы
синяков и кровоподтеков.
— Олег, — проговорила она дрогнувшим
голосом, — чтобы выздороветь, надо хорошо есть... Тебе хорошо — медом и
акридами... Впрочем, чтобы выздороветь, надо бы мяса...
— Сиди здесь, — велел Олег.
Он ушел в дальний угол склепа, там была темнота, а когда
через пару минут Гульча окликнула его дрожащим голосом, ей никто не ответил.
Она опустилась на шкуры, застыла в бездумном ожидании, даже не вздрогнула, когда
из темноты бесшумно шагнул пещерник. Он швырнул на пол большого пса с
оскаленной пастью, сказал устало:
— Бегал поверху... крыс гонял.
Гульча отыскала нож, принялась снимать шкуру. Она изо всех
сил сдерживала себя — пещерник наблюдает, так пусть не услышит ее визга. Пес
худой, кожа да кости, а вместо мяса одни жилы. А жевать придется сырое, огонь
не разведешь в склепе — в дыму задохнешься.
Печень оказалась удивительно крупной, с полкаравая размером
— тяжелая, сочная. Гульча жадно съела свою половину, забрызгалась кровью,
подумала, что не хотела бы увидеть себя сейчас: с окровавленным ртом, тяжелыми
каплями на подбородке, окровавленными пальцами. Олег раздвинул губы в
понимающей улыбке. Он жевал медленно, с трудом, морщился — челюсти его и шея
все еще были в жутких кровоподтеках.
Они пробыли в склепе трое суток. Воздух был тяжелым, Гульча
обливалась потом, дышать было трудно. Пещерник уверял, что воздух меняется,
отдушина лишь малость засорилась, но прочищать не стал.
Он быстро поправлялся, синяки поблекли, а кровоподтеки
исчезли вовсе. На третьи сутки Олег долго рылся в дарах, что нанесли в склеп
вожди, русичи и знатные люди полян, древлян, дряговичей и северян. Из одежды
кое-что удалось отобрать. Олег заверил, что собранное в дорогу не разлезется от
ветхости по меньшей мере до ближайшей купеческой лавки.
