На втором поверхе Олег прошел мимо двух дюжих
дружинников-русичей — оба подпирали стену, оба проводили незнакомца
загоревшимися глазами: вдруг лазутчик, вдруг да можно подраться... За дверью,
которую закрывали спинами, хранится казна всего Новгорода!
Лесенка, уже истертая, привела на третий поверх. Олег пошел
широкими шагами через горницу к массивной двери, возле которой скучал крепко
сбитый гридень угрюмого вида. На поясе висел меч, гридень был в шлеме, несмотря
на жару, и в кольчуге из мелких колец восточной выделки. Он еще издали начал
сверлить приближающегося Олега острыми, как буравчики, глазами, сопел со
злобой, напрягся, вытянул вперед руку.
Олег молча ухватил за пальцы, сдавил, услышал хруст,
отодвинул побледневшего стража и ногой открыл дверь.
Горница была даже не горницей, а горними покоями. Посадник
сидел в широком кресле, перед ним стояли два немца, а третий, постарше,
развалился, почти лег в широком дубовом кресле. Все четверо обернулись на стук
шагов с одинаковым неудовольствием на лицах.
— Желаю здравствовать, Гостомысл! — сказал Олег
громко. Чуть повернул голову, бросил вежливо: — Вам тоже, гости заморские.
Гостомысл всмотрелся, привстал, растерянно раздвинул руки:
— Олег? Вещий Олег?.. Для меня честь... Но, святой
пещерник, у меня сейчас важное дело. Я вот-вот закончу с гостями, дела есть
дела, потом охотно поговорю с тобой.
Вежливое внимание на лицах купцов сменилось иронией. Они
начали перешептываться, бросая насмешливые взгляды на деревянное ожерелье с
оберегами на шее волхва. Олег сказал громким голосом:
— Предрекаю! Новгород погибнет, ибо злато для него
стало выше чести, совести! Придет рать из другого города, набросит ярмо на шею
некогда вольного города, сбросит вечевой колокол оземь! И не быть вольностям,
не быть сходу...
Гостомысл побелел, как ужаленный змеей, простер дрожащие
руки:
— Погоди, вещий волхв! Не призывай беды, я стар и успел
увидеть, что твои проклятия, на беду, слишком часто сбываются. Старики
говорили, что сбываются и благословения, но чего не видел, того не видел...
Дорогие гости, придется прервать нашу задушевную беседу. Вас проводят в
отведенные для вас палаты. Я немедленно дам знать, когда освобожусь.
Немцы переглянулись, старший из кресла бросил на Олега
огненный взгляд. Олег стоял с каменным лицом, на миг что-то коснулось его
мозга, словно пробежала туча муравьев. Он ощутил ощупывающие пальцы, но
последние дни все время держал себя начеку, закрывался щитом и сейчас тоже
оставил только жажду еды, пива, заставил громко звучать мысль, что устал, хочет
спать и жаждет получить под пещеры пещерников Соловецкие острова, исконное
владение Новгорода.
Немцы попятились, поклонились. Старший сказал Гостомыслу с
неудовольствием:
— Понимаем, у каждого народа свои обычаи. Правда, мы не
позволяем юродивым вмешиваться в сложные дела, потому не терпим поражений.
— Подождите в палатах на втором поверхе, — сказал
Гостомысл виновато. — Вам принесут еду, питье. Все заморское, вам
привычное!
В дверях появился страж, распахнул обе створки, выказывая
великое уважение. На Олега метнул лютый взгляд, брови сшиблись на переносице.
На поясе теперь висел длинный нож, правую руку страж держал на рукояти и
смотрел на Олега неотрывно.
Когда за ними захлопнулась дверь, Гостомысл повернулся к
Олегу:
— Ты слишком крут, святой человек. Иногда зубки
показывать надо, жмут и внаглую, но ты чересчур... Я понимаю, в пещере
вежливому обращению не научишься.
Олег сел в кресло, которое еще не остыло от задницы немца,
изучающе вперил взгляд в Гостомысла. Одет посадник просто и всем видом похож на
постаревшего древодела — крепок и широк в плечах, на руках вздулись толстые
вены. Лицо старчески темное, изрытое морщинами, но кожа дубленая, обветренная.
Поредели и сильно побелели волосы, на макушке розовая плешь, так отличающаяся
от темной кожи лица со старческими коричневыми пятнами. Усталые глаза в
набухших красных жилках, но властные, понимающие. Этот благочестивый старец в
молодости водил ушкуйников, рубился с чужими купцами в открытых морях, грабил
при случае, бывал в далеких странах, к тридцати осел, остепенился, занялся
своенравным городом, ибо посадниками были дед, прадед, а такое непросто в
Новгороде, где нет власти наследственной, а только выборная. Но в жилах
Гостомысла текла кровь Колоксая, который сумел натянуть тетиву отцовского лука
Таргитая-Геракла, а также кровь Скифа, чье потомство потрясало и рушило многие
империи тысячу лет, кровь Славена, который свой народ снял с коня и посадил на
землю, кровь Руса, который увел своих детей с Карпатских гор на зеленые
долины...
— Знаешь ли ты, — спросил Олег, — что
творится в южных краях?
Гостомысл двинул плечами:
— Наверное, как обычно... Режут один другому глотки, умыкают
невест, жгут села, продают своих же сородичей в рабы ромеям. Так? Или что-то
стряслось еще?
— Многое стряслось, — ответил Олег угрюмо. —
Например, сыны Рыжего Волка перестали рвать друг другу глотки, теперь поперли
на соседей. С этой стороны у них лишь племена сыновей Славена. Сыны Рудольфа
бросили клич «Дранг нах Остен», что означает — натиск на Восток. На нас то
есть. А нам приходится драться на две стороны: с Востока прут неведомые народы,
которых, как песку на берегу моря. Но восточные чем отличаются от западных
врагов? Ну-ну, ответь?
Гостомысл подумал, пожевал старческими губами, сказал
осторожно:
— Положим, не смогу назвать одно-единственное
свойство... Ведь надо назвать одно?
— Степняки налетят, пожгут, пограбят, уведут в полон, а
потом о них ни слуху ни духу. До следующего набега. А вот западные... Западные
остаются!
Гостомысл посмотрел непонимающе. Олег объяснил:
— Восточные уходят даже после полной победы, а западные
закрепляются на любой пяди. Они не грабят, не жгут поля, не уводят в полон.
Зачем? Ведь это уже их земли. Со скотом, нивами, рабами. Нет, даже не рабами...
Германцы онемечивают покоренный народ, заставляют кланяться своим богам,
изгоняют местные языки. Я был в таком краю однажды... Через три поколения от
племени не осталось и следа!
— Вырезали? — не поверил Гостомысл. — На
германцев не похоже.
— Не вырезали, а онемечили. Правнук Святомира уже не
знал, что он славянин. Считал себя не то готом, не то германцем. Все племя
стало немцами. Говорит по-немецки, кланяется немецким богам, забыло о своем
славянстве.
Гостомысл раздвинул дряблый рот в улыбке, стараясь отогнать
тревогу:
— А не к лучшему? Германцы — хороший народ. Превратить
растяп в ловких да умелых — разве худо?
— Худо перебить всех зверей и птиц, дабы очистить землю
для... скажем, коней или коров. Не окажется ли сегодняшнее добро тем камнем,
что завтра потянет на дно? Я видывал, что народы-растяпы вдруг превращались в
великие народы, как среди них появлялись — несть числа — герои, богатыри,
мудрые пророкои, маги!.. А великие народы, известные мудростью, силой,
доблестью, внезапно исчезали! Ты же знаешь, что ни доблесть, ни мудрость, ни
огромные армии не спасли владыку мира Рим от натиска славяно-германских
отрядов! Как не спаслись от гибели некогда грозные и мудрые народы Востока...
Так что существовать должны всякие народы. Мы не знаем, чего от нас потребуют
боги завтра.
