Нам была отведена большая, удобная комната, где мы застали своих горничных с разложенными по стульям платьями. Отдохнув немного, мы переоделись и пошли в столовую, где графиня ожидала нас с чаем. Туг я была ей представлена. Поблагодарив ее за гостеприимство и простившись с ней, мы поехали к Воронцовым. Я ехала далеко не с таким спокойным сердцем, как прежде. История с букетом, без сомнения, известна всем, а главное, меня смущала встреча с Паткулем.
Войдя в сени, мы увидели, что императрица медленно поднимается по лестнице, а за ней шел государь, поддерживая ее за талию, чтоб облегчить ей подъем.
Обождав немного, и мы поднялись. На верхней площадке, с которой дверь в залу была открыта, сидела императрица и отдыхала. Государь, стоявший рядом, держался за спинку стула. После нашего поклона их величествам императрица подозвала m-me Шевич, а я стала у самой стены, опустив глаза, чувствовала на себе пристальный взгляд их величеств. Стоять так близко от них и бояться взглянуть было для меня очень тяжело; не имея счастия знать их лично, я питала к ним какую-то безграничную, восторженную любовь. Когда ее величество отпустила М. X., мы вошли в зал. У самых дверей поджидал нас Мятлев с огромным букетом, и, встав предо мною на колено, он упрашивал принять букет в знак того, что я прощаю ему утрешний поступок. «Ради Бога, встаньте, – сказала я с испугом. – Их величества на площадке, увидят эту сцену, и что они подумают обо мне? Если вы сию минуту не встанете, я уйду с бала». Он встал, но попросил m-me Шевич уговорить меня взять букет, а тот, который был у меня в руках, она взяла себе. Тут подлетел Золотницкий с упреком, что я предпочла его букету поднесенный Мятлевым. На это я сказала ему, что он не имеет права быть в претензии, так как утром я была с его букетом (конец которого был таким трагическим).
Как я ни старалась стоять за m-me Шевич, она все выдвигала меня вперед; на мой вопрос, зачем она не хочет, чтоб я стояла позади, где мне было гораздо приятнее прятаться после всех выходок Мятлева, она мне сказала шепотом, что императрица, желая рассмотреть меня, просила ее поставить меня так, чтоб она могла меня видеть.
С наследником я танцевала одну кадриль, Паткуль был постоянным его vis-à-vis.
Во время котильона, в фигуре, где дамы становятся пирамидой, мне несколько раз сряду пришлось танцевать с наследником. Заметив, что Мятлев, бывший коноводом, посмотрел на меня и начал рассчитывать и размещать кавалеров, я в ту минуту, как они тронулись с места, моментально перешла на другое. Когда кончилась фигура, он, подойдя ко мне, сказал, что я перехитрила его, а я посоветовала ему предоставить случаю, кому с кем танцевать, а не рассчитывать вперед.
После ужина бал кончился в два часа гросфатером; я танцевала с Мятлевым взамен первой кадрили, на которую мы опоздали.
Наступил великий пост, в первый же день приехали к нам с визитом Шернваль с Паткулем; последний привез мне список кавалеров, с которыми я танцевала накануне, а возле имени наследника было нарисовано солнце. Для него его высочество был сияющим светилом.
Вечером я была приглашена к графине Е. К. Пушкиной, которая, желая, чтоб до отъезда нашего я провела еще вечер у нее, собрала своих родных, сестер графа, княгинь Шаховскую и Оболенскую с дочерью, сестру свою А. К. Демидову и графиню Армфельд с ее дочерью Матильдой; из мужчин сам хозяин дома, Шернваль, барон Клинковштрем и, к великому моему удивлению, Паткуль, который не был до того знаком в доме. Во время своего визита у нас Шернваль спросил меня, буду ли я вечером у сестры его; узнав, что да, Паткуль сделал в то же утро визит Пушкиным и был приглашен. После истории с салатом я избегала говорить с Паткулем; он был настолько деликатен, что ни слова не намекнул о нем.
Перед разъездом Матильда, узнав, что на другой день по случаю немецкой масленицы был назначен маскарад в Большом театре, упросила мать свезти ее, говоря, что ей очень интересно видеть маскарад, о котором не имела никакого понятья. Графиня уговорила отца ехать тоже; решено было взять ложу пополам, а Паткуль взялся нам доставить ее.
Тетушка Траверсе никогда не ложилась спать, пока я не вернусь домой; узнав о маскараде, она тотчас согласилась сопровождать меня и обещала обо всем позаботиться.
Утром заехал Паткуль, а так как он не был принят, потому что, кроме меня, никого не было дома, то велел передать мне записку, в которой, указывая № ложи, подписался: «votre très humble serviteur et adorateur». Когда тетушка прочла записку, то сказала, смеясь, что мы, кажется, не на шутку втюрились друг в друга.
Можно ли было так выразиться – «втюрились»? На мое замечание, что выражение далеко не изящное, тетушка оправдалась тем, что это любимое выражение дяди.
Во время обеда раздался звонок; доложили: «Паткуль», который, узнав, что отца нет дома, велел просить меня выйти к нему на минуту, так как он имел поручение наследника Александра Николаевича к отцу.
Так как ни дяди, ни тетушки не было, tante Nathalie, которая, к счастью, находилась в это время со мной и детьми дяди за столом, согласилась пойти со мной и принять Паткуля. Мы вышли в гостиную с салфетками в руках, я представила tante Nathalie Паткуля; он извинился, что явился в неурочный час. Предложив ему стул, я села на диван, от которого тетя отказалась.
Поручение наследника состояло в том, что его высочество желает видеть отца и назначает прием в воскресенье через неделю.
В конце второй недели мы собирались ехать в обратный путь, но я не замедлила сказать, что отец, конечно, охотно отложит наш отъезд, чтоб иметь счастье представиться наследнику.
Увлекаясь разговором, Паткуль, вероятно, забыл, что прервал наш обед, и так долго засиделся, что, наконец, я спросила, обедал ли он. Ответ был отрицательный; на это я ему сказала, что хозяев нет дома, и пригласить я его не могу, впрочем, прибавила я, обед постный, рыбный, а рыбу, по его словам, он не любит. Уверения, что он с детства привык к постному столу, любит и рыбу, ни к чему не привели. В заключение своего визита он спросил меня, знаю ли я о слухе, который носится по городу, что он жених.
На вопрос мой, можно ли поздравить его, он ответил, что это зависит от меня, так как его невестой называют меня.
Я так испугалась его наивного ответа и, боясь, чтоб tante Nathalie не услышала, уронила нарочно салфетку на пол и, поднимая ее, сказала вполголоса, не стыдно ли ему повторять такие нелепые слухи, что, если тетушка слышала, что он сказал, то мне сделают выговор, зачем я приняла его, но, так как она немного туга на ухо, то, надеюсь, она не расслышала. По-видимому, он был озадачен моим ответом и уехал в недоумении, как понять мои слова: «нелепые слухи».
Tante Nathalie пришлось доедать остывший обед, а наивная откровенность Паткуля так смутила меня, что мне уже, понятно, было не до еды.
К вечеру были готовы наши черные домино, бархатные полумаски, статская ливрея для выездного, и тетушкой было даже предусмотрено человека окрестить другим именем и заставить его вызубрить немецкую фамилию, под которой он должен кликнуть карету.
