В минуту нашего отъезда дядя поднес мне букет.
Войдя в ложу, мы застали в ней графиню Армфельд с дочерью, Шернваля и Паткуля; кавалеры встали, поклонились. Первый тотчас вышел и отправился в зал, а второй, обратившись к моей спутнице, которую по фигуре он принял за tante Nathalie, просил позволения остаться, в чем отказа ему не было.
Разговаривая с ней, он обратился ко мне с замечанием, что тетушка моя отлично слышит. На это я стала уверять, что в первый раз вижу его, поэтому никогда не могла говорить о глухоте какой-то тетушки, что мы совсем случайно попали в эту ложу, уступив просьбе двух масок поменяться с нами местами. Голос мой совершенно изменился, благодаря ореху, находившемуся под языком.
Я сидела за Матильдой Армфельд, которая забавлялась моей находчивостью интриговать, а бедный Паткуль был в полном недоумении, я ли это или нет.
Пробыв около полутора часа, мы все вышли из ложи, чтоб ехать домой. Паткуль проводил нас, крикнул человека, который явился с шубами, вызубрив свое вымышленное имя. Пока тот ходил за каретой, Паткуль выпросил у меня цветок из букета; долго я не решалась, но, когда тетушка упрекнула меня в скупости, то, передавая ему просимое, я сказала, что разочарование его будет немалое, когда он узнает, что получил его совсем от другой личности, чем думает. Лицо его приняло такое недоумевающее и грустное выражение, что тетушка не вытерпела и сказала, чтоб он не верил маскам, которые по принятому обычаю редко говорят правду, добавив в заключение: «Вы не ошиблись, это она». Он просиял мгновенно, поцеловал ей руку и сказал: «Я был уверен, сердце не могло обмануть меня». Проводить нас до кареты я не позволила.
Дома я сделала тетушке выговор за ее неосторожность, особенно после того слуха, который Паткуль так необдуманно передал мне за несколько часов, но тетушка стояла на своем, уверяя, что нельзя отталкивать человека, который, по-видимому, так сильно полюбил меня и, конечно, имеет серьезные намерения, если решился повторить мне, как будто городской слух, что я его невеста. Но тетушка убедить меня не могла, я до самого конца, как он сильно ни нравился мне, сумела скрыть от него то глубокое чувство, которое он заронил в мое сердце.
На первой неделе Паткуль больше к нам не заезжал; я тоже проводила время дома, только навещала иногда Марию Христофоровну, чтобы узнать, не очень ли утомили ее выезды со мной, понимая, какую жертву старушка приносила для меня. Ее и двух падчериц ее очень занимали рассказы о вечере у Пушкиной и о маскараде; вообще все, что касалось меня, интересовало их.
В начале второй недели был вечера у Хитрово; я была предупреждена, что мы будем ее petit comite et еn pays de connaissance.
Я поехала с графиней Пушкиной, и, когда мы вошли в гостиную, меня тотчас обступили знакомые барышни с вопросом, правда ли, что я невеста Паткуля. На такой нескромный вопрос я ответила, что меня удивляет, кто занимается распространением таких слухов, и было бы очень интересно знать их автора. Это было сказано с видом такого неудовольствия, что на целый вечер я избавилась от дальнейших расспросов. Во время чая я услышала за спиною знакомые шаги и звяканье шпор. Шернваль, стоявший по другую сторону стола, пристально смотрел на меня, точно изучая выражение моего лица. Я чувствовала этот взгляд, хотя не видела его. Вероятно, я покраснела, потому что Мятлев, стоявший возле меня, схватил со стола тарелку с печеньем и, подавая ее, высыпал все мне на платье и на пол. Я отодвинула стул и, упрекая его в неловкости, начала подбирать печенье на тарелку, а он, встав на колено, чтоб собрать с полу, шепнул:
– Простите, я сделал это умышленно; краснея, вы чуть не выдали себя, а за вами наблюдают.
На этот раз он действительно оказал мне услугу; я успела вполне овладеть собою, когда Шернваль мне сказал, что мне давно кланяются, а я не обращаю никакого внимания. Отдавая поклон Паткулю, я извинилась и свалила всю вину на неловкость Мятлева.
Вечер прошел в общих разговорах, в расспросах о Финляндии, одним словом, было очень оживленно, благодаря Мятлеву, который смешил всех запасом своих фарсов. За ужином, когда подали шампанское, Шернваль выпил за мое здоровье, пожелав мне счастливого пути и скорого возвращения.
Только что я взялась за бокал, чтоб ответить или, вернее, поблагодарить, он обратился к Паткулю и отчеканил громогласно: «Пью за твое здоровье, пожелав тебе полного успеха и счастия!».
Не дотронувшись до краев своего бокала, я поставила его на место. После ужина он подошел спросить, за что я так грозно посмотрела на него и не ответила на предложенный тост. Я только могла сказать, что была поражена его бестактностью: пить за мое здоровье и тут же обратиться к Паткулю с разными пожеланиями, когда между нами нет ничего общего; это было в отношении меня крайне неделикатно и неуместно. Он был сконфужен, извинился, говоря, что никак не думал, чтоб я могла принять это к сердцу.
На следующий день приехал Паткуль с визитом. Узнав из разговора отца, что мы на другой день едем в Кронштадт, он предложил довезти нас на тройке, вероятно, предполагая, что если отец согласится, то и меня возьмут в сани; но отец отказался ехать в открытом экипаже.
В назначенный для нашей поездки день Паткуль приехал рано утром, надеясь склонить отца, но предложение его было отклонено и на этот раз. В скважину слегка отвернутой шторы я видела, как он в убранных коврами санях на щегольской тройке, звеня бубенчиками, проскакал мимо дома, заглядывая в окна, в которых сквозь спущенные шторы никого не было видно.
За нами заехала tante Nathalie в четырехместной наемной карете; на запятках красовался огромный тюк сена для прокормления лошадей на сутки.
День был морозный, снег сильно скрипел под колесами. С моей стороны окно было спущено, а в другое ничего не было видно, так сильно оно обледенело. Заворачивая на Английскую набережную, я издали увидела всадника, догонявшего нас на сером коне. Какое-то внутреннее предчувствие шептало мне: «это он», и я не ошиблась. Подъехав и поздоровавшись с нами, он проводил нас до самого взморья. Когда мы проехали по льду версту или две, мне послышался конский топот: это был Паткуль, который вернулся, чтоб узнать, когда мы приедем обратно. Желая, чтоб Паткуль, который был в одном сюртуке, уехал скорее, я поторопилась ответить за отца, который как-то медлил, что мы приедем на следующий день к двум часам.
Тетушка и дядя Ивановы, не видевшие нас еще с приезда в Петербург, обрадовались нам; tante Nathalie была родная сестра tante Vera.
Пошли расспросы о всем, что я видала, о вынесенных мною впечатлениях из большого блестящего света, о том, как веселилась, но вдруг дядя, с улыбкой и покачав головою, спросил, почему я скрываю, что за мной сильно ухаживает один молодой адъютант, кажется, прибавил он, Паткуль, что слух этот дошел и до них, и спросил при этом, нравится ли он мне. Я вся вспыхнула! В ответе моем, что не делаю никакого различья между ним и другими, потому что все одинаково любезны со мной, я, признаться, на этот раз была не откровенна.
Вечером мы все отравились в офицерское собрание, на котором почти исключительно были моряки, большею частью мне знакомые. Там я чувствовала себя в своей среде; оно и понятно, ведь с детства я вращалась в обществе моряков. Провела время на вечере я очень приятно. Надо отдать полную справедливость морским офицерам; они умели принимать у себя с таким радушием, что в обществе их никто из приглашенных не чувствовал себя чужим, и все сливались как бы в одну семью.
