– Я думаю, вы не много бы потеряли, если не познакомились бы с ней, она такая скрытная, капризная, я совсем не довольна ею.
Он посмотрел на нее, потом на меня, я рассмеялась и сказала:
– Спросите же, зачем она любит и балует меня, если я такая нехорошая.
Между прочим он просил позволения бывать у тетушки и после моего отъезда, извиняясь при этом, что теперь так часто надоедает ей.
За несколько дней до моего отъезда я поехала к m-me Шевич, которая ждала меня. Уже при встрече я заметила по выражению ее лица, что она должна была мне что-то сообщить. Посадив меня возле себя, она сказала, что Мятлев был у нее утром с просьбою позволить ему привезти к ней Паткуля и просил пригласить его тоже к вечеру, так как он знает, что я буду у нее. Согласие было дано, визит сделан, и Паткуль был приглашен.
– J’espère, Marie, que vous nе m’en voulez pas, lorsque Мятлев demande quelque chose, il n’y a pas moyen de lui refuser.
– Зачем, ma tante, вы пригласили его? Вы знаете, что Паткуль нравится мне, я всегда рада видеть его, но на этот раз мне неприятно, что он будет. Без того уже так много толков о нем и обо мне, а появление его у вас даст новый повод к сплетням.
– Soyez tranquille, chère enfant, je sais ce que je fais!
Допытываться смысла ее слов мне не подобало; я была уверена, что необдуманно она не поступит.
Когда вечером Мятлев с Паткулем вошли, меня опять бросило в краску; в руках у меня была чашка с чаем, над которой я нагнулась и поднесла ее ко рту.
Поздоровавшись с хозяйками, оба подошли ко мне. Паткуль, придвинув стул, сел возле меня, а я ради contenance вынула из чашки лимон и взяла его в рот. Мой сосед так испугался, увидя это, что чуть-чуть не отдернул мою руку, но, опомнясь вовремя, убедительно просил не есть лимона, уверяя, что это очень вредно для здоровья и что, уступив его просьбе, я докажу ему, что он не совсем лишен моего расположения. Испугом своим он насмешил меня, и я сказала, что хотя убеждена, что этот ломтик никакого вреда причинить мне не может, но я уступаю, желая доказать, что я вовсе не такая упрямая или дурная, какою тетушка меня отрекомендовала. Надо было видеть в эту минуту его довольное лицо; он не знал, в каких выражениях благодарить меня.
С каждым днем мне становилось все труднее и труднее скрывать от него то чувство, которое к нему питала. Это было не мимолетное увлечение, а что-то новое, серьезное и глубокое. А между тем из страха, что он может догадаться, я становилась все холоднее и сдержаннее с ним.
К концу вечера Мятлев, сказав, что написал стихи на мой отъезд, просил разрешения m-me Шевич прочесть их и, обратившись ко мне, прибавил:
– Надеюсь, что на этот раз вы не заставите меня замолчать, как в маскараде.
Стихи эти вызвали всеобщий смех сплетением русских, французских и шведских фраз. В них он приглашал меня остаться в Петербурге, доказывая холодность финляндцев, которые могут только «масло сбить, салакушку скоптить прекрасно» и проч. Понятно, что я заступалась за финляндцев и не соглашалась с его мнением о них.
Прощаясь, он вручил мне листок, обещая непременно заехать еще простится со мною.
Паткуля на следующей день я не видела, он был дежурным. Вечером доложили мне о Мятлеве, я вышла к нему. Вид у него был озабоченный; здороваясь со мной, он сказал, что прислан наследником спросить, почему я отказала Паткулю.
Это так озадачило меня, что в первую минуту точно столбняк на меня нашел, но это продолжалось недолго, и я сказала:
– Меня удивляет, если наследник действительно дал вам такого рода поручение. Паткуль мне говорил, что никаких секретов от его высочества не имеет и не имел, ему известны самые сокровенные мысли Паткуля, поэтому мне что-то трудно верится, чтобы вам дано было такое поручение его высочеством. Но, желая удовлетворить ваше любопытство, хотя и не знаю, почему вы принимаете такое горячее во мне участие, скажу, если это может успокоить вас, что Паткуль предложения мне не делал, следовательно, не дал мне случая отказать ему.
– Значит, – воскликнул радостно Мятлев, – если он будет просить вашей руки, вы дадите ее?
– Вопрос слишком нескромен! Ответа на него дать вам не могу, – сказала я, смеясь.
Поцеловав мне руки и пожелав доброго пути, он сказал:
– Теперь я спокоен! Надеюсь, мы скоро увидимся.
Сменившись с дежурства, Паткуль приехал на другой день к нам. За обедом он напомнил отцу, что завтрашний день в 2 часа наследник ожидает его к себе. Вечером он извинился перед тетушкой, что не может остаться по случаю приезда его старшей сестры из Ревеля, которая привезла ему письмо от отца и с которою он обещал провести вечер. Пока он говорил, ко мне подбежал один из меньших сыновей дяди, которого я взяла на руки; слух у меня был чуткий; заставляя прыгать мальчика у себя на коленях, я все слышала и не проронила ни слова.
К назначенному часу отец отправился во дворец, где встретил его Паткуль.
Приемом наследника цесаревича отец был совершенно очарован. Говоря обо мне, его высочество сказал, что грешно держать меня в Финляндии, следует переманить в Петербург. Не был ли это лишний намек на то, что так скоро осуществилось?
К обеду Паткуль приехал к нам, отец сообщил ему о том восторженном впечатлении, которое произвел на него его высочество, а Паткуль на это ответил, что иначе и быть не могло: «Наследник воплощенный ангел».
Вообще о царской семье Паткуль говорил всегда с такою любовью или, вернее сказать, обожанием, что восторг его невольно передавался слушателям.
Тетушка как-то проболталась, что я курю, но стесняюсь при нем, тогда он подал мне свой портсигар и просил закурить пахитосу. Папирос не существовало в то время.
Прощаясь с ним, при его уходе я уронила мундштучок, подняв его, увидела, что кусочек янтаря откололся, и положила на стол. После его отъезда мундштука на столе не оказалось, я думала, что тетя или дядя спрятали его, чтоб помучить меня, но они утверждали, что не видели. Мундштук словно канул в коду.
23 февраля, в день нашего отъезда, приехал дедушка проститься с нами. Зная об ухаживании за мною Паткуля (которого он не видел никогда) и любя меня безгранично с самого моего детства, он повторил мне те же предостережения, которые я невольно подслушала в Кронштадте. Ведь никто из них не знал Паткуля, а между тем только повторяли: «молод и ветрен». Как нарочно, пока дедушка сидел у меня, раздавался звонок за звонком; при каждом звонке я вскакивала и выбегала в переднюю. Боясь, чтобы Паткуль не встретился с дедушкою, я хотела направить первого через коридор прямо к тетушке, На вопрос дедушки, зачем я вскакиваю так часто, я отвечала, что жду письма от своих из Гельсингфорса; отчасти это было верно.
По правде сказать, я не понимаю, почему я так боялась этой встречи. Дедушка был такой добрый, чудный старик, и я уверена, что Паткуль понравился бы ему.
Прощаясь, дедушка крепко поцеловал меня, перекрестил и сказал: «Даст Бог, весной вы все приедете к нам в Ревель, до свиданья!». Но, выходя из комнаты, погрозил пальцем со словами: «Не увлекайся». «Не бойтесь», – ответила я, а сама подумала: «Поздно!».
