Пребывание его в деревне
Мы подружились! Наступили мои рожденья. Приехало много гостей. Накануне ездили мы за грибами. Маминька в одной колясочке, William и Helene на одной стороне линейки, милая добрая Магу
[70] на другой, также и я, а он посреди нас. Я была этот день нездорова, мои обыкновенные нервы разыгрались, мне дергало всю половину лица. Чета на другой стороне занималась для них приятным разговором. Наш трио молчал. Магу жалела обо мне, он смотрел на меня с сожалением и участием, а я закрывала рукою половину лица, чтоб не так приметно было, что его дергает. Наконец приехали мы в лес и вышли. Я стала просить его, чтоб он сделал мне из корки дерева чашечку, чтоб пить воду: мне было так дурно, что с помощью Магу добралась я до реки, и он скоро принес мне чашечку и оставил нас, потому что однажды, когда со мной сделался в лесу спазматический кашель, его не пустили и поэтому думал он, что ему и этот раз быть невозможно; я тому рада была и отдохнула на траве. Выпила воды, и мне стало легче. Мы разговорились потом об свете, об молодежи нашей, которую я бранила; я рассказывала ему, смеючись, как «делают куры» и как весело обходиться холодно и приказывать народу, которой ловит малейшее ваше желание. «Мне кажется, что свет вас немного избаловал и что вы любите всю эту пустую услужливость ваших молодых людей; она испортит вас». – «Не бойтесь, я уже привыкла к этому, и не свернуть так скоро мне голову, завтра посмотрите, как обращаюсь я с ними».
Рожденья
И вот багряную рукою
Заря от утренних долин
Выводит с солнцем за собою
Веселый праздник именин.
Настал желанный день. Мне минуло, увы, 21 год. Еще когда я одевалась, я получила несколько подарков, а именно герой прислал мне китайское зеленое вышитое шелком одеяло. Я сошла вниз. Все поздравляли меня, я благодарила. Смеялась, шутила и была очень весела. Поехали к обедне и, вернувшись, сей час пошли одеваться. Накануне еще он говорил мне, что ему неприятна мысль быть в таком большом обществе, и просил, чтоб я его не примечала во весь тот день и не вызывала на поприще. Хотел даже уехать, но я ему объявила, что рассержусь. Возвращаясь из церкви, лишь только что показались мы на мосту, как увидела я его бегущего к нам, он дожидался нас, сидя на маленькой крепости, и поспешил вынуть меня из коляски. «Я совсем соскучился без вас, как долго вы там были». – «Право? А я думала, что вам не может быть скучно в таком милом обществе», – сказала я, смеясь хитро и посмотрев на Магу, которая тут была и про красоту коей он мне часто говорил. Ответ его был взгляд, которой, казалось, обвинил меня. Сошедши вниз и одевшись со вкусом, я нашла его одного. Он, смеючись, посмотрел на мое одеяние и сказал, что я очень расфрантилась (его термин), я спросила, где тетушки мои
[71]. «Они в саду». – «И так я пойду искать их». – «Я могу следовать за вами». Я замешкала с ответом. «Но вспомните, что я весь день не буду говорить с вами». Я согласилась, и мы пошли. «Я буду наблюдать за вами», – сказал он. «Да, я вам это позволяю, и я то же буду делать и заставлять вас входить во все игры и весельи». – «Анна Алексеевна! – был умоляющий ответ. – Да хоть как ни просите, но оно так будет, и я вас прошу не форсить, я этого не люблю». Он обещался быть послушным и милым. В конце сада нашла я тетушек: мы возвратились домой, и понемногу стали приезжать гости. Мы сели за стол. Пушкин, Сергей Галицын, Глинка, Зубовы
[72] и прочие приехали. Меня за обедом все поздравляли, я краснела, благодарила и была в замешательстве. Наконец стали играть в барры. Хорунжий
[73] в первый раз играл в них. Его отрядили наши неприятели, в партии коих он находился, чтоб он освободил пленных – сделанных нами. Он зашел за клумбу и, не примечен никем, подошел к пленному дураку Наумову
[74] (влюбленному в Зубову) и освободил его. Увидя это, я то же решилась сделать. Прошла через дом, подошла на цыпочках и тронула Урусова, все закричали «victoire» («победа»). Наконец мы переменили игру. Потом стали петь. Часто поглядывал он на меня, и тогда я подошла к нему и сказала: «Ну, что – каково?». Он отвечал: «Чудесно». Наконец все разъехались дамы, остались одни мужчины: мы сели ужинать за особливой стол, и тут пошла возня: всякой пел свою песню или представлял какого-нибудь животного, потом заняла нас игра жидовской школы, и наконец всякий занялся своим соседом. Гали<цын> Рябчик сидел возле меня и сказал мне: «Я в восхищении от Казака». Да, сегодня он всем вскружил голову. «Но какая прелестная искренность (я стала пристальнее слушать), видно в нем сына природы! Вообразите, как подарил он меня, он мне сказал: „Не знаю, почему, но я к вам имею доверенность“». Он проговорился, подумала я и покраснела от страха и досады. Сердце все время не было у меня спокойно, пока были тут гости: они уехали поздно, он пошел провожать их, а мне как ни хотелось спать, но я дождалась его прихода и, подошед к нему, сказала: «Боже мой, не проговорились ли вы, вот что сказал мне Рябчик». – «Уверяю вас, что я ничего не говорил ему». – «И так я спокойна, пожалуйста, берегитесь, я никому из них не доверяю и все боюсь за вас». Он быстро посмотрел на меня и отошел в сторону, сел и закрыл лицо руками. Я подошла к нему. «Вы сердиты?» – спросила я. Он поднял голову, слезы блистали в его глазах, он с усилием вымолвил: «Нет». – «Ежели обидела вас, то прошу извинения, но это от одного участия». – «Ах Боже, вы не понимаете меня». И через несколько минут мы простились. На другой день, когда несносный фразер Львов пошел со мной с Магу гулять, Хорунжий подошел ко мне. Львов подошел к Маминьке, чтобы сказать ей какой-то сантиментальной вздор об сажаемых ею цветах. «Не стыдно ли вам было сердиться на меня вчера». – «Ах, А<нна> А<лексеевна)>, вы тогда меня не поняли, я сердился на вас? Боже мой, я слишком чувствовал, не мог найти слов изъяснить мысли мои, ваши слова дошли до глубины сердца!..» Но вдруг, остановившись, вскричал: «Дурак, сказал это всем, никогда не хотел признаться». Я покраснела, не продолжая разговора, пошла домой.
Ссора
Давно ль они часы досуга
Трапезу, мысли и дела
Делили дружно? Ныне злобно,
Врагам наследственным подобно,
. . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . .
Не засмеяться ль им, пока
[75]…
Долго жили мы в ладу; но и самые вернейшие друзья иногда ссорятся. Между нами не кошка проскочила, а целые две лошади. Я должна признаться, что люблю спорить. А почему? Вопрос сделала совесть, а ей нельзя не отвечать. Итак, Душа, будь снисходительна и прости вольное мое прегрешение. Журнал – исповедь, итак, Отче Совесть, слушай. Я люблю спорить, потому что знаю, что спорю умно-разумно, что доказательства мои не суть доказательства пустые, и даже не от уверенности собственной, но чтение книг и потом рассуждение об них с чтением, а не слегка, что часто сама отвергаю мысли сочинителей, спрашиваю мнение у Отца, сообщаю ему свои суждения и получаю одобрение так часто, что оно заставляет меня думать, что я сужу здраво и разумно. Вот почему я люблю спорить серьезно. Шутя же я принимаюсь за другое дело, за софизмы. Доказываю, что белое – черное, и часто так оно удается, что я почти уверю, а через час после того стану доказывать то же совсем в противоположном смысле. Весело так спорить, когда видишь, что твой соперник горячится и что сама чувствуешь, что говоришь против себя же. Весело заставить его согласиться, чтоб потом довести его, чтоб он опять переменил свое мнение. Еще у меня достоинство: я умею невинно бесить, и от этого-то произошла наша ссора.
