Все жить в ладу скучно: мир есть образ постоянства, а я это только прощаю в дружбе и иногда в любви. И так единообразность обыкновенно доводит нас к скуке, скука к зевоте, зевота к расстроенным нервам, нервы к слабости, слабость ко сну, сон к смерти, смерть к Вечности. А до последней я не хочу так скоро добраться, а потому стараюсь усыпать путь мой не маковыми цветами, которые клонят ко сну, но розами и даже с шипами, потому что последние, кольнув, разбудят иногда тебя посреди Рая воображения, но зато и не доведут к единообразию, к чему примыкает даже и путь счастья. Вот почему я поссорилась с Хорунжим, а именно за степных двух лошадей его (которых, между нами, никогда не видала, да и не знаю, на что они похожи).
Портрет А. А. Олениной.
П. Соколов. 1825 г.
Сидели мы у круглого стола. Мы, т<о> е<сть> Marу, цветок после мороза, Львов, Хорунжий и Аз. Все было спокойно. Marу шила и, подымая голову, darted a meaning glance at me and Quentin Durward
[76]. Ленивый, но сантиментальный Львов гробовым голосом, и переплетя ногами, собирался читать стихи Батюшкова, я, перья ощипывая, завременно зевала, а Хорунжий собирался плести корзинку. «Который-то час?» – спросила я небрежно и тем расстроила позицию Львова, который, сидя против меня, собирался было обрисовать глазами всю пылкость и нежность поэзии недостойной своей кузине: но, услышав вопрос мой, как верный рыцарь, побежал смотреть на солнечные часы.
Ответ его был, что скоро час. «Боже! – воскликнула я, – Mary, come and I will teach you to send an arrow, it will serve you in good time»
[77]. Я вскочила и, как стрела сама, полетела к цели, которая стояла на лугу. Все встрепенулись. «Дайте мне лук и стрелы», – было мое повеление, и оба юноши принесли мне их. Я поблагодарила их и стала стрелять не в мету, а в высоту. Стрелы падали в кусты (еще порядочный стих), Львов, мешая, подбирал. «Не пускайте стрел в кусты», – сказал Хорунжий. «А почему?» – был мой вопрос. «Потому что неловко поднимать». – «Какой вздор, я хочу». – «Но я не пойду за ними». – «А пойдете». – «Нет». – «Да». – «Нет». – «Да…» И стрела полетела в кусты. «Пожалуйста, принесите мне ее». – «Я сказал, что нет». – «Вы не принесете?» Он покачал головою. «И так я с вами не буду говорить». Позвонили к столу. Мы сели кушать. Он заговорил со мной, я улыбнулась, но молчала. Он заглядывал, заигрывал, заговаривал, а я… молчала. Прошел тот день, я все молчу. Другой настал. Заря прекрасная встала, день был хорош; я сошла вниз. «Ах, здравствуйте, А<нна> А<лексеевна>, – было мне приветствие. – Но что же, все еще сердиты?» Я все молчала. Пришел полдень. Глаза его меня умоляли простить его, но не хотел он сказать: «Простите?». А я, я улыбалась и молчала. Mary взялась мирить нас и написала на бумаге: «Помиритесь, попросите прошения». «Благодарю», – был короткий ответ.
<Воскресенье> 14 Октября. <1828>
Сей час из церкви: рожденья Марьи Феод<оровны>, был молебен и тут же услыхали мы о приезде государя. Проживши в Приютине до ужасного вихря и снега, я в прошедшее воскресенье приехала с Папинькой в град Петров. Накануне еще прострадала я нервической болью в щеке и целых пять дней сидела дома, была больная и принимала гостей – милую Barette
[78] и чудесную Алину
[79]. Я теперь здорова, но все еще болит щека. Три дня тому назад получили известие, что Варна взята или по усильному сопротивлению сдалась, но не прежде, как несколько рот нашей гвардии, вошед в пролом, прогулялись по городу и возвратились только по усильному повелению Государя. Кто же привез веселую эту новость? Человек, которой с штыком в руках взошел в Варну и за то получил чин генерала и крест Георгия. Но кто же это? ОН
[80], и вновь знакомые мечты в душе уснувшей пробудила.
(<Среда> 17 октября. <1828>. Памятный день.
Я снова увидела… сегодня утром в английском магазине!
[81]
Я увидела его вновь после войны уже генералом с заслуженным знаком отличия за храбрость – орденом Св. Георгия. Мы побеседовали, у меня достало смелости не смущаться и казаться веселой. Он был любезен, очень любезен. Весь день я была грустна. Меня одолевали воспоминания о прошлом, которого нельзя вернуть, мысли об утраченных надеждах мысли о настоящем, но, увы, тоже наполненном воспоминаниями, и мысли о будущем без иллюзий, без желаний. Я могу быть несч… но нет, к чему думать об этом? Я могу быть равнодушной ко всему, кроме дружбы. Я не задумываю больше желаний, все они, как прекрасные весенние цветы, сорваны и увяли, так же как и моя весна, они исчезли, чтобы никогда не возродиться. Я любила одного, уважала другого, первый стоит выше меня, другой ниже
[82]
. К счастью, жизнь, как и страдания, имеет предел! Первая по меньшей мере имеет утешение, которого не имеют вторые: мы надеемся на лучший мир, страдания же не имеют будущего!
<Среда> 5 декабря <1828>
Как давно я не писала в своем Журнале. Сколько великих и ужасных событий произошло в мире, сколько серьезных испытаний выпало на мою долю.
Вскоре после того, как я написала эту грустную тираду, у меня начались ревматические головные боли, и я слегла на 3 недели. Тем временем вся Россия надела траур, то был траур сердца по Ангелу-хранителю всех Несчастных – Императрице Марии. Взятие Варны вызвало в ней такую радость, что она заболела. Поначалу болезнь не казалась опасной, но впоследствии она вызвала осложнение. Государь приехал из армии 14 ноября, накануне дня рождения Государыни, а десять дней спустя матери его не стало. Вся Россия оплакивает в ее лице Императрицу, Мать, Ангела-утешителя.
