– Да ладно!
– Говорю тебе, я там был!
– Так что же… его поздно привезли?
– Да. Слишком поздно, – он вспомнил место преступления. – Просто они были старше по званию. Представляешь, какой-то мудак-детектив выше судмедэксперта?
На самом деле Акоселла слегка кривил душой – точнее, выпендривался перед Чарли. В душе он не винил детективов в том, что произошло. Он винил лишь себя за собственную слабость, но признаться в ней Чарли не был готов.
Он открыл ящик в столе и, пошарив в нем, нашел старую пачку «Мальборо». Достал одну помятую сигарету, затем пошарил еще, пытаясь найти зажигалку.
– Ты что, опять начал курить? – Чарли догадалась по звукам.
– Нет, ничего я не начал. Просто хочу выкурить сигарету. Всего одну. Если найду, чем ее зажечь.
Наконец он обнаружил старый коробок спичек. Попытался зажечь одну – та сломалась пополам. Попробовал вторую – головка отвалилась. Третья оставила след на коробке, но так и не вспыхнула.
– Господи Иисусе, – запричитал он. – Раньше же получалось! Коробок спичек! Раньше их делали по-другому. Лучше делали. Наверное, зажмотились или еще чего. Наверное…
Его проповедь оборвалась в тот момент, когда четвертая спичка загорелась. Акоселла быстро, судорожно поджег свою «Мальборо» и сделал глубокую затяжку. У него сразу же закружилась голова.
Не затягиваясь второй раз, он опустил горящий кончик сигареты во вчерашний кофе и швырнул ее в мусорный ящик.
– Черт! – проговорил он, а потом повторил, более громко и сердито: – Черт!
После этого, немного успокоившись, вернулся к тому, что его беспокоило сильнее всего.
– Так вот, я не думаю, что тот мужик был мертв. По крайней мере, когда я в первый раз к нему подбежал. Ранения не были смертельными. Я правда считаю, что его можно было спасти!
Шарлин работала у Акоселлы препаратором.
Ей нравилось, как это слово звучало по-английски – diener. Она считала, что его произношение похоже на французское. И иногда произносила неправильно, как «дийенэ», что, в понимании ее не слишком склонного к аналитике ума, придавало ей некоторую значимость. Акоселла не говорил ей, что происхождение слова на самом деле было немецким, а не французским, и имело значение «слуга». Он знал, что если назвать Чарли слугой, ей это ничуть не понравится.
Луис рассказал своему препаратору, что случилось в тот день возле закусочной, как власти настояли на вскрытии и как ему пришлось выйти из-за этого на работу. Она переживала, как переживала бы любая секс-бомба из Бронкса, особенно если у нее было золотое сердечко… а сердце Шарлин весило все двадцать четыре карата.
– Так что ты собираешься делать? – спросила она. – Ты же не хочешь лезть в эти неприятности. Я-то уж точно не хочу быть здесь с тобой, но мне автоматически придется. В одиночку-то здесь делать нечего, правильно я говорю?
Было 21:42, когда позвонили в дверь: привезли тело. Не прошло и трех минут, как два фельдшера, беспрестанно жующие жвачку, вкатили Джона Доу в прозекторскую, небрежно бросили его на металлический стол и, забрав свою каталку, удалились.
– Чарли? – позвал доктор.
Препаратор вышла из умывальной.
– Он, э-э… он здесь, – сообщил доктор.
– Да вижу, – отозвалась Шарлин, свежая и готовая к работе. Она начала вынимать острые инструменты из металлических шкафчиков.
Обычно труп сначала фотографировали в одежде, в которой он умер. Но из госпиталя Архангела Михаила его привезли голым, так что он таким и лежал, когда Чарли управлялась с цифровым «Пентаксом», снимая с разных ракурсов – спереди, справа, слева. Затем тело следовало положить на живот, чтобы сфотографировать спину. Акоселла помог перевернуть его, а Шарлин проделала все остальное.
Стол, на котором лежало тело, одновременно служил весами. Джон Доу весил сто восемьдесят шесть фунтов
[41].
Они сняли остальные мерки. Сделали рентген.
Чарли выполняла такие обязанности уже более шести лет. Повидала сотни трупов, но до сих пор боялась оставаться с мертвым телом в закрытом помещении.
Ей часто снился один и тот же кошмар. Вначале она всегда находилась в каком-нибудь другом месте – в офисе, в супермаркете, в гостях у друзей. Потом входила в дверь, и далее все развивалось по одному и тому же сценарию. Точь-в-точь – за исключением пары мелких деталей, которые изменились со временем.
Она входила в прозекторскую. Там всегда стояла густая темнота – освещена была лишь середина помещения, где на секционном столе лежало мертвое тело. Тело каждый раз было одно и то же – мужчины, одетого в смокинг. Лицо его всегда казалось смутно знакомым, но во сне Шарлин никак не могла его узнать, по крайней мере сразу. Над столом всегда светила яркая хирургическая лампа, вызывавшая в памяти какой-нибудь осветитель сцены. Благодаря ее свету труп сиял, словно бесформенное солнце посреди космической тьмы.
Спящая, она не сразу понимала, что помещение наглухо заперто. Там не было ни окон, ни дверей – даже той, через которую она вошла. Ни единого выхода. (После того, как это приснилось ей с десяток раз, она больше не пыталась найти его, помня, что это бесполезно. Это была первая из мелких деталей, которые со временем изменились.)
Труп всегда сначала говорил, а потом двигался.
– Привет, Шарлин, – обращался он к ней тихим, приятным голосом. – Потанцуем? – и затем садился на своем столе.
Шарлин тут же начинала метаться по комнате, стучать по стенам, пытаясь найти что-то, хоть что-нибудь – например, скрытый шов, который ей удастся разорвать. Она искала лихорадочно, но тщетно, и при этом оглядывалась через плечо и видела, как труп спускает ноги на пол. Видела, как он на них становится. Видела, как он начинает ковылять ей навстречу – медленно, неуверенно, как человек с атрофированными мышцами.
В итоге Шарлин всегда оказывалась зажатой в углу. Про себя она думала: «Как глупо! В следующий раз я это запомню. Нужно будет выбраться на середину комнаты. Если окажусь в углу, он всегда будет меня находить. А если быть в середине, я смогу убежать и он меня не достанет».
Она пыталась сбежать…
И всегда опаздывала лишь на мгновение.
Труп оказывался совсем рядом, в нескольких дюймах от нее.
– Потанцуем? – говорил он и с улыбкой протягивал ей руку.
Нет. Это была не улыбка. Или была – лишь какое-то мгновение. Затем она превращалась в злобную гримасу. А еще через мгновение вновь становилась улыбкой.
И эта метаморфоза – улыбка, гримаса, снова улыбка – пугала Шарлин сильнее всего в этом кошмаре. Едва труп становился на ноги, едва начинал тащиться к ней, она знала, что вскоре настанет этот ужасный момент, когда он скажет ей: «Потанцуем?»
