К счастью, ученые успешно наплевали на идеи Поппера (если вообще слышали об этом проходимце). Современная наука, особенно квантовая механика, давно отбросила устаревшее требование опровержимости. Зачем, когда способность к прогнозированию и практическое применение говорят лучше любых филососфсих измышлений? Наконец, сама теория фальсификации является неопровержимой (нефальсифицируемой), не соответствуя собственному требованию. Жернова истории постепенно превращают дурное наследие Поппера в костную муку.
И только мы, скромные служители прогресса, позволяем скоморохам-критикам брать теорию Поппера и ейной мордой нам в харю тыкать. Неудивительно, ведь это оружие создано специально против нас. На полном серьезе. Поппер выродил свою концепцию фальсификационизма в конвульсиях беспомощной злобы к психоанализу. Он ненавидел Фройда и его новаторские идеи, не скрывая своих чувств при написании мутных трактатов. Вполне предсказуемо: глубоко патологичные люди всегда будут либо ярыми противниками, либо фанатичными сторонниками психоанализа. Неизвестно, какая крайность хуже.
Как и все поборники толерантности, Поппер тяготел к параноидной структуре. Неслучайно он выбрал слово «фальсификация» и придал ему сакральный философский смысл. В бытовом понимании и на бессознательном уровне «фальсификация» – это всегда подстава, обман, чей-то злой умысел. Когда мы слышим «фальсифицирующий эксперимент», какая возникает первая ассоциация? Правильно. Что кто-то взял и сфальсифицировал результаты эксперимента. И только потом выясняется, что это просто опыт, с помощью которого можно опровергнуть теорию.
А что у нас характерно для страдающих острым бредовым расстройством? Правильно. Ощущение тотальной сделанности. Врач, родственники, весь мир – все это спектакль, масштабная фальсификация. И если философ требует от других, чтобы они бегали и искали возможные источники фальсификации, то это наводит на размышления.
Но и это еще не все. Свой главный политический труд Поппер назвал «Открытое общество и его враги», прочно заложив в основу леволиберального дискурса постоянный поиск всевозможных врагов, вредителей, угнетателей, милитаристов, авторитарных нарциссов
[33], фашистов, рук Кремля и ножек Буша. Нет в мире идеологии, более нетолерантной к критикам, чем толерантный леволиберализм. А между тем, именно параноидные личности любят приписывать другим деструктивные помыслы и дурные качества.
Есть и другая крайность – научная анархия, когда всякая методология отрицается, науке навязывают идеи равенства и гуманизма. Это веяние наиболее полно выразилось в работах анархиста Пола Фейерабенда, который активно призывал своих последователей «попрощаться с разумом». Рассуждения о развитии науки были для Фейерабенда лишь ширмой для пропаганды леволиберальных взглядов. Его философия не опиралась на факты или рациональные аргументы, а апеллировала к образу химерического «свободного общества». Философствующий анархист, не особо стесняясь, «доказывал», будто все культуры и традиции равны и имеют право на существование, сколь бы отсталыми и деструктивными они ни были.
К сожалению, вся вторая половина прошлого века прошла под знаменами всевозможных леваков. Поэтому титанически трудно найти разумного философа, который не будет давать советы ученым, а молча понаблюдает за их работой и сделает точные выводы. Но такой человек нашелся. Им оказался достойный Лакатош Имре, американский философ венгерского и еврейского происхождения. Правда, тоже немного марксист, но адекватный. Ученик Лукача Дьордя, который был истинным гегельянцем и знал толк в эстетике, – за что его ненавидели обычные коммунисты, которые заменили диалектику на топорный истмат.
Лакатош ухватил главную суть науки. Это шаткий баланс между двумя противоположными стремлениями любой научной группы. С одной стороны, все хотят встроиться в мировой научный дискурс, оставить там след и получить признание. С другой, каждый норовит создать свою закрытую научную секту, претендующую на теорию всего и управление вселенной (пока санитары не смотрят). Наиболее живучие и перспективные научные теории рождаются на стыке двух крайностей, в тесном тамбуре между зловещими сектантскими катакомбами с языческими идолами-фаллосами и скучным залом научной славы с безликими бронзовыми бюстиками.
Науку двигают малые группы обычных ученых, занимаясь обыденными проблемами математического аппарата, экспериментального планирования, моделирования… И эти группы, работая над общей проблемой, опираясь на общий научный фундамент, оперируя общими понятиям, находятся в жесткой конкуренции друг с другом. Чем ближе тематика двух групп, тем выше вероятность развития взаимной ненависти на этой почве. Поводом для вражды может стать одно слово в формулировке теоремы. Концепция Фройда о нарциссизме малых групп работает.
Как же наука существует? Почему до сих пор не грянула священная война ученых? Потому что наука – это не абстрактное однородное Знание о природе. Наука – это дискурс, то есть сообщество людей, которые общаются друг с другом по определенным правилам. В дискурсе важен сам факт, сам процесс общения участников. Открытия, статьи и премии – побочный продукт. Многие великолепные идеи спонтанно (свободная речь!) рождаются в ходе яростных перепалок.
Научное сообщество разделено на клубы по интересам. Каждый занимается своим делом. Дело может быть мелкое – вывести породу домашних лисиц. Или глобальное – поймать бозон Хиггса. Из мелких результатов часто вырастает великий прорыв. Из глобальных открытий редко делают своевременные выводы.
В науке все говорят на одном языке, но с разным акцентом и на разные темы. Научный язык постоянно обогащается новыми словами и грамматическими правилами. Иногда чье-то открытие позволяет заменить громоздкие предложения одним емким словом. Это не просто открытие, а создание концепции. Если концепция позволяет существенно сократить объем рассуждений, понизить их сложность (сохраняя содержательность), то это будет прорыв. В научном языке появится новый диалект, на котором приятнее и легче обсуждать определенные темы.
Например, была теория эпициклов, с помощью которой средневековые ученые предсказывали движение небесных тел. Прогнозы их были неплохими, но требовали сложных и громоздких вычислений. Пришел Кеплер и открыл универсальный закон движения планет (даже три закона). Вычисления усохли: фолианты превратились в несколько страниц.
Ньютон и Лейбниц ввели понятие материальной точки, которым до сих пор все пользуются. Уже давно устарела Ньютоновская механика, на смену ей пришла Лагранжева, потом Гамильтонова, потом на Гамильтонову нацепили аппарат теории групп (вообще шикарно получилось), потом Теория Относительности подъехала… А материальные точки были и будут. Точно так же бесконечно малые величины, дифференциальное счисление – тоже Ньютон с Лейбницом постарались – используются в науках на каждом шагу. Потому что удобно. Все ученые стоят на плечах какого-нибудь титана
[34] и пользуются его научным лексиконом.
