— Гаврилыч? — не поверила Зоя.
— Да я, я. Открывай, не бойся.
— Ты один? — отодвинула Зоя засов.
— А с кем же мне еще быть? — входя, усмехнулся Ермилов.
— Как же ты тут очутился? — ничего не могла понять Зоя.
— Ну как, как? Известно как: через сеновал, в сени и к тебе. Где Лещук?
— Ой, Гаврилыч, какой же ты сообразительный, что через крыльцо не пошел. Ведь они оба глаз с меня не сводят, — ответила Зоя.
— Откуда ж они наблюдают?
— Из дома напротив. Они за мной, а я за ними. Меня Настя предупредила, что Лещук с этим своим от нее ушли. Сказали, что на полигон возвращаются, а сами к соседке напротив. К бабке Анфисе. И как засели там, так и сидят.
— Значит, я как в воду глядел, знал, что так будет. Я ведь еще засветло вчера пришел. И в душе спрятался. За домом наблюдал. Думал, может, они, как зимой, под окнами где или за поленницей. А они, значит, Анфисину избу в НП превратили…
Ермилов присел за стол.
— Да ты раздевайся. Сними сапоги. Как хозяину положено. Я тебя сейчас покормлю, — засуетилась Зоя.
— Погоди, — остановил ее Ермилов. — Если такая ситуация, то, может, мне тут лучше не рассиживаться, а так же тихо да назад. А вот как с донесением быть?
— А оно есть?
— Еще какое. Майор даже на бумаге кое-что записал, — сказал Ермилов, достал гранату, размотал проволоку, развернул сообщение для «триста тридцать третьего» и передал его Зое.
Зоя быстро прочитала написанное.
— Живодеры, убийцы, проклятые. Ты видел все это? — спросила она.
— Как убивали, не видел. Слышал, что рассказывали те, кто убитых закапывал. Обгорели все, как головешки. На них, говорили, аж кожа полопалась… Майор велел обо всем остальном тебе рассказать, о чем он сам не написал.
Зоя присела за стол, напротив.
— Рассказывай.
Ермилов сообщил обо всем, что произошло на полигоне во время отсутствия Зои, и положил перед ней осколок «панцеркнакке».
— Это тоже надо в отряд передать. Чтобы в Москву послали.
— Как же передашь, если с меня глаз не спускают… Вере в такой обстановке ко мне заходить нельзя.
— А Настя еще зайдет?
— Ей передавать сообщение я не имею права, — объяснила Зоя, взяла спички и сожгла написанное Шефнером.
— Так он же сказал, это отдать надо, — испугался Ермилов.
— Не беспокойся. Я все запомнила. Так надо, — ответила Зоя. — Но как мне встретиться с Верой?
Ермилов задумался.
— Обдурить этих как-нибудь надо. Или споить, — решил он.
— Как я их обдурю, если ты собрался уходить?
— Значит, останусь. Вместе что-нибудь придумаем. Брось-ка зипун какой на печку. Прилягу я. Глаза что-то слипаются, — признался Ермилов.
— Да ты поешь, Гаврилыч! В печке картошка с постным маслом еще не остыла, — предложила Зоя.
— Посплю сначала. А уж потом, — зевнул Ермилов и, сняв сапоги и тужурку, полез на печь.
Утром, предварительно обсудив с Зоей, что и как делать дальше, Ермилов в сапогах, шароварах и рубахе вышел с топором в руках во двор и как ни в чем не бывало принялся за старые, не поддавшиеся женским рукам чурбаны. Играючи всаживал топор в полено, легко поднимал его над головой и с силой опускал топор обухом на плаху. Два-три таких удара — и непокорный чурбан разлетался пополам. А Ермилов брался за следующий. Колол и искоса поглядывал на окно Анфисиной избы. Поглядывал — и увидел то, что хотел увидеть. С противоположной стороны улицы на него уставились, вытаращив глаза и явно не веря им, Лещук и Свиблов. Выражения их лиц были настолько откровенны, что Ермилов чуть не рассмеялся. Ясно было, что прозевали они его, не заметили, как он пришел. И теперь от досады и злости потеряли всякую маскировку и осторожность. А Ермилов, дав им вволю наглядеться на себя, воткнул вдруг топор в плаху и, пристально смерив взглядом обоих полицаев, пошел к ним. И уже с середины улицы приветливо окликнул их:
— Как отдыхается?
Полицаев будто кнутом стегнули. Лещук даже сплюнул в сердцах.
— Спасибо господину шарфюреру, малость отоспались, — хмуро ответил он.
— А чего из своего дома ушли?
— Клопы заели. Развели родственнички, черт бы их унес. А тут вроде почище, — объяснил Лещук.
Ермилов подошел к избе, протянул к окну руку.
— Угостите сигареткой…
Свиблов протянул пачку немецких. Ермилов взял сигарету, закурил.
— Приглашай гостей в дом, Тима. А я быстренько, — раздался вдруг у него за спиной веселый голос Зои.
— Куда это она с утра пораньше? — спросил Лещук.
— Самогону раздобыть. На полигоне весь шнапс господа эсэсовцы выпили. А нам перед обедом надо ж для аппетита? — добродушно ответил Ермилов.
Полицаи промолчали. Но прищуренные глаза Лещука с головой выдали его внутреннее состояние. Снова их обвели вокруг пальца. Не так, по их расчетам, должен был вести себя Ермилов. Предполагалось, в дом он должен был входить открыто, а отлучаться незаметно. А получалось все наоборот. И Зойку они караулили, караулили, глаз с нее не спускали. И она носа никуда не высовывала. А выходит, и это все напрасно. Весь поселок сейчас обежит. И все, кому надо, скажет, и об этом потом ни от кого не узнаешь и шарфюреру ничего опять не доложишь.
Ермилов докурил сигарету, притушил окурок, сказал:
— Догулять надо свадьбу, господа. Не по нашей вине тогда перерыв получился. Так что прошу: собирайтесь и заходите. Будем рады.
Лещук попытался было отказаться, ссылаясь на то, что голова побаливает, но потом безнадежно махнул рукой и пообещал прийти. Ермилов, довольный тем, что все получается, как задумано, вернулся во двор и продолжал колоть дрова и складывать их в поленницу до тех пор, пока она не уперлась в стену сарая.
Зоя принесла целую четверть самогона. Но Ермилов сразу почувствовал, что она чем-то обеспокоена. Оказалось, что чутье не обмануло его.
— Веры дома нет. К родичу за реку ушла, — объявила она.
— Как? Без твоего разрешения?
— Говорила она мне, что ей надо туда. А я как могла запретить? От тебя нет ничего. Самого тебя так скоро я тоже не ждала, — объяснила Зоя.
— Почему же она не предупредила?
— Вызвать я ее не могла. Эти двое только того и ждали, чтобы узнать, кто у меня на связи. А без сигнала она ко мне не приходит.
— Неладно получилось, — поскреб затылок Ермилов. — А ушла-то надолго?
— Обещала завтра вернуться.
— А у старосты была?
— Была. Болен он. Не придет. А может, притворяется. Кто его знает…
