«Двадцать второй» стоял в толпе больше часа. Но не сразу понял, что дело вовсе не в смелости, что эти пленные вояки думают не о свободе и победе, которой бредит фюрер, а о том же, о чем и он сам: как бы только уцелеть и где угодно пересидеть живым это страшное время. Но тут же он ощутил и разницу между их и собственным своим положением. Они, похоже, своего уже добились окончательно и бесповоротно. Им уже не угрожало ничто. Потому они и шли как на прогулке, не подталкиваемые в спину автоматами, не облаеваемые собаками. А ему еще приказывали выполнять одно задание за другим. У него даже мелькнула бредовая мысль: «Вот снять бы вместо подворотен эту вчерашнюю надежду и опору рейха, как они тут движутся своим ходом почти без охраны, да и отправить в Берлин. Вот это заставило бы кое-кого почесать затылки. А то какие-то подворотни…» Но именно о выполнении задания по фотографированию подворотен ему и следовало завтра же сообщить по цепочке своему начальству. И сегодня он не столько приехал поглазеть на гренадеров Буша и Моделя, сколько затем, чтобы заложить в тайник отснятую пленку. А пленные все шли и шли.
И «двадцать второй», вдоволь насмотревшись на них, отправился на Собачью площадку. Тут у фонтана стояла скамейка. А рядом с ней небольшая деревянная будка, в которой хранили метлы, совки и прочий дворницкий инвентарь. К задней стенке будки из земли подходили две водопроводные трубы. Одна была действующая, во время поливки улиц к ней крепился шланг. Другая давно уже не использовалась. Но прятать в нее небольшие контейнеры с пленкой было очень удобно. Из рабочей трубы всегда можно было напиться. Можно было вымыть руки, ботинки. И незаметно для окружающих вложить во вторую трубу маленький контейнер. «Двадцать второй» все так и сделал. И еще какое-то время посидел на скамейке и почитал газету. Он не знал, кто придет за пленкой. Ему было совершенно безразлично. И дело было даже не в инструкции, запрещавшей в категорической форме входить в контакты со своими, если это не обуславливалось приказом свыше. Он сам никого не желал знать потому, что не хотел, чтобы кто-нибудь из своих знал и его. «Двадцать второй» читал газету, но думал не о прочитанном. Его занимало совсем другое.
Завтра он должен выходить на связь. И не принимать, а передавать. Сообщать в центр о том, что родственницу в Москву вызвал, посылку подготовил и положил в условленное место, гостей будет ждать к себе домой. Передача, поскольку ее каждый раз требовалось дублировать, должна была занять минут пять-шесть. Но для пеленгации этого было вполне достаточно. Во всяком случае, можно было ни на минуту не сомневаться в том, что за это время его не только засекут, но и успеют кое-что предпринять для того, чтобы задержать. И вот это-то последнее опасение не давало «двадцать второму» возможности ни на чем сосредоточиться. Он чувствовал, что нервы его сдают, но ничего не мог поделать с собой. Работать с каждым месяцем становилось все труднее, а там, в Берлине, казалось, совершенно не желали с этим считаться. Ему давно уже не присылали из центра ни денег, ни аппаратуры. И то и другое он получал только от Барановой. Деньги она переводила ему по почте. А запасные лампы для рации два раза ему привозил какой-то малосимпатичный пожилой субъект. В разговоры пожилой субъект при этом, как правило, не вступал. Передавал, что было положено, спрашивал, не будет ли обратных поручений, и так же тихо убывал, как и появлялся. Но даже и его визиты были не по душе «двадцать второму». Ему давно уже казалось, что за ним следят. Да и трудно было не думать об этом. Шла война. Все мужчины его возраста были в армии. А он уже четвертый год отсиживался в тылу, продолжая служить снабженцем и отбиваясь от медицинских комиссий военкоматов хорошо придуманной и искусно разыгрываемой олигофренией. Болезнь «требовала» выполнения определенных правил поведения и даже образа жизни. «Двадцать второй» отлично их знал: был нелюдим, мрачноват, старался ото всех держаться подальше. А тут вдруг, откуда ни возьмись, какой-то посетитель.
Работа обеспечивала ему надежное прикрытие на случай всяких передвижений. Он мотался по Подмосковью, а зачастую и дальше, куда хотел. И совершенно не боялся никаких проверок ни на железных дорогах, ни на шоссейных. Но стоило ему выехать на очередной сеанс связи, и хладнокровие мигом покидало его. Потому что всякий раз при нем непременно была и радиоаппаратура.
Вот и завтра ему предстояло отстучать в эфир шифровку. И он думал, из какого района это можно было бы сделать безопаснее всего. В конце концов пришел к выводу, что, пожалуй, стоит остановиться на станции Трудовая Савеловской железной дороги. Там в лесу, на участке между Дмитровским шоссе и каналом Москва — Волга, им давно уже была сооружена и не раз использована надежная антенна. Район вокруг был малонаселенным. Даже грибники там встречались не часто. К тому же ему было нужно по делам службы побывать в Яхроме. А это почти рядом. Во всяком случае, по пути. И командировочное удостоверение, всякие накладные, заявки, которыми всегда был набит его портфель, могли бы и на сей раз объяснить его появление здесь.
Утром следующего дня «двадцать второй» был уже на перроне. Доехал на электричке до Москвы, добрался трамваями до Савеловского вокзала, купил билет до Яхромы и сел в последний вагон. Но до Яхромы не доехал и сошел с поезда, как ему и было нужно, на Трудовой. Знакомая тропа привела его в лес. «Двадцать второй» убедился, что за ним никто не наблюдает, и свернул к небольшому оврагу. Обошел его стороной и скрылся в чаще. Здесь он спрятал вещмешок с передатчиком под корнями вывороченной буреломом ели и пошел к своей антенне. Она была неподалеку. Но осторожность требовала, прежде чем подключиться к ней, все осмотреть и проверить. «Двадцать второй» так и сделал. Обошел вокруг могучего дуба, в ветвях которого была спрятана антенна. Трава у подножия лесного великана нигде не была примята. Значит, никто тут не ходил, ничего не искал и ничем не интересовался. «Двадцать второй» поднялся по сучкам на дерево. Антенна была на месте. Тогда «двадцать второй» быстро вернулся за передатчиком, подключил его к антенне и передал радиограмму. Она ушла в эфир. «Двадцать второй» выждал небольшую паузу и повторил передачу. И уже не мог совладать с собой от волнения и напряжения. У него дрожали ноги. Стучали, будто на морозе, зубы. С ним происходило что-то похожее на истерику. И хотя никакая видимая опасность ему не грозила, ноги сами уносили его от дуба подальше. Будто не он со своим передатчиком, а этот обхвата в два красавец был источником всех его страхов. Он засовывал передатчик в вещмешок уже на ходу. И на ходу затягивал и застегивал вещмешок трясущимися руками.
Первой мыслью его было скорее вернуться на станцию, сесть в поезд, возвратиться в Москву и там затеряться в толпе, в трамваях, в автобусах, в метро. Но уже по дороге он отказался от нее. Он не знал, когда на Трудовую подойдет поезд из Дмитрова. А ждать его там, находясь на одном месте, он просто не смог бы. Поэтому уже в лесу он свернул от станции в сторону и пошел к шоссе. Быстрая ходьба успокаивала. И он был рад тому, что мог сейчас идти, двигаться.
«Двадцать второй» затратил на возвращение к станции немногим больше получаса. И примерно столько же на дорогу к шоссе. Но и этот сравнительно короткий срок оказался для него роковым. Уже подходя к шоссе, «двадцать второй» услышал шум машин. Это его насторожило, и он выглянул на шоссе из-за куста. Навстречу ему из города двигалась колонна грузовиков с солдатами. Колонна шла по шоссе. А по обочине дороги медленно ехала машина с вращающейся антенной на крыше. «Пеленгатор!» — молнией мелькнула догадка в голове у «двадцать второго». Он осторожно опустил ветку куста. Но прежде чем она закрыла его от тех, кто ехал в колонне, он успел заметить, как с последней машины спрыгнули несколько солдат и цепочкой растянулись вдоль шоссе. Все остальное «двадцать второй» запомнил плохо. Он отпрянул за куст, развернулся и бросился назад в лес. Он так спешил, что не заметил наблюдавших за ним ребят, собиравших на опушке малину. Даже не слышал, как один из них с восхищением заметил:
