Полученные в конце концов от католических епископов и консисторий ответы на запрос о братствах укрепили Ревизионную комиссию и ее начальство во мнении о недопустимости дальнейшего сохранения этого института. Наиболее развернутый отзыв поступил от управляющего Могилевской архиепархией епископа-суффрагана Иосифа Максимилиана Станевского. Из него вроде бы явствовало, что правительству нет никакого резона опасаться братств. Последние изображались реликтом минувшей эпохи, безобидными собраниями добровольных помощников священника: «В управляемой мною архиепархии ни при одной церкви нет братства в точном смысле того слова (т. е. в значении особой ассоциации мирян при ордене, «низшей степени монашеских орденов». – М.Д.) и лишь при некоторых помонастырских церквах священники записывают желающих в братство, но братства эти не имеют никакого внешнего устройства и никаких правил и уставов к соблюдению и руководству. …Правительство не обращало особого внимания на братства… при римско-католических костелах, и эти духовные учреждения существуют, а лучше сказать, тлеют еще на тех по духовной части основаниях, на которых первоначально они введены были». Станевский подчеркивал, что ни одно из таких братств не является общеепархиальным и что духовное начальство не считает нужным надзирать за этими объединениями – настолько они малозначащи
[957].
Мне неизвестно, действительно ли Станевский с пренебрежением относился к братствам (не пользуясь благорасположением Римской курии, отказавшейся возвести его во архиепископа и митрополита, он мог не сочувствовать ультрамонтанским тенденциям в католицизме – а популяризация братств была одной из них) или нарочито преуменьшал их роль в религиозной жизни, стремясь отвести уже воздетую карающую длань имперской администрации. Как бы то ни было, члены Ревизионной комиссии не преминули поймать Станевского на слове и обратить его тезис о естественном угасании братств в пользу проекта их немедленного закрытия:
Братства, как продукт старых, отживших свое время церковных порядков, непременно должны представить собою оппозицию всякой реформе, какую бы ни предприняло правительство в быте и управлении римско-католического духовенства. …[Их упразднение] представляется вполне правильным и юридически законным, так как большинство костельных братств существует незаконно и в каноническом и в светском смысле этого слова, т. е. основано несогласно с существующими на сей конец уставами римско-католической церкви и без ведома и разрешения правительства. …По официальным свидетельствам самого римско-католического духовенства, они не представляют в действительности ничего прочного, крепко организованного, а, напротив, являются учреждением, уклонившимся от своей цели, деморализованным, разлагающимся…
[958]
По логике Ревизионной комиссии, братства как раз и были опасны своим «разложением», т. е. якобы полным отходом от былого религиозного призвания и «полонизацией». Однако, как и в ряде других случаев, при непосредственном столкновении с католичеством идеологема о его упадке не могла избавить агентов власти от смутного чувства, что перед их глазами – нечто обращенное скорее в будущее, нежели в прошлое. Это замешательство отразилось в уже цитировавшихся выше донесениях православных благочинных Литовской епархии (Виленская, Гродненская и Ковенская губернии) в 1867 году. Вообще, первоначально Ревизионная комиссия планировала даже постановить, чтобы при закрытии каждого из католических братств присутствовал православный священник. После возражений Кауфмана этот пункт сняли, но в рапорте Комиссии от 17 сентября 1866 года высказывалось все-таки пожелание, чтобы православные священники следили за тем, как в соседних католических приходах исполняется приказ о роспуске братств
[959]. А для начала им поручили дополнить имеющуюся у комиссии информацию о братствах собственными наблюдениями. Не в первый раз приходское православное духовенство выступало экспертом по делам другой христианской церкви.
Гораздо больше, чем о вероятности прямой антиправительственной деятельности католических братств, благочинные писали о нарушении иерархичности в отношениях клира и паствы: братчики, по их мнению, потеснили духовенство в религиозной жизни католиков, что подавало дурной пример окрестному православному люду. Глядя на социальный состав братств, трудно было согласиться с мнением, что они обречены зачахнуть сами собой, не пополняемые притоком новых членов: «В братства… никто не вступает из крупнейших землевладельцев и помещиков, [зато] набираются в сии корпорации люди из низшего сословия: из мелкой шляхты, однодворцев, мастеров и по преимуществу из крестьян, живущих в местечках и величающих себя мещанами». Благочинные доказывали, что членство в католических братствах не только вовлекает простолюдинов в богослужение на правах активных участников, но и является для них знаком социального престижа:
Членам братств присвояется особенная одежда (комжа), нечто подобное белому стихару. Эту одежду они надевают на себя во время богослужения и во время крестных ходов, держа в руках фонари и возженные свечи. Несколько десятков братчиков, одетых в белые одежды и шествующих двумя рядами… производят в пользу латинства довольно сильное впечатление на народ. …Такой странный обычай латинства, разрешающий носить мирянам одежды, присвоенные одному священству, можно объяснять только желанием производить эффекты, дабы тем успешнее пропагандировать свое исповедание в ущерб других исповеданий, имеющих несчастие жить с оным.
Братствам и их членам давались характеристики с нарочитым использованием латинских слов, что, вероятно, призвано было засвидетельствовать знакомство экспертов с образом мышления ксендзов и их паствы: «Братчик есть… ретивый слуга костельной только остентации» (т. е. исключительно обрядности, но не истинной веры) или – «Братства… на то учреждены, чтобы… возвысить splendor (лат. великолепие, блеск. – М.Д.) костельной обстановки…»
[960].
В тоне праведного возмущения православные наблюдатели сообщали о посягательстве братчиков на сакральные прерогативы католического духовенства: «В отношении чисто религиозном эти лица доходили и доходят иногда до величайшей дерзости, присвояя себе право священных лиц крестить детей, отпевать умерших, отправлять Богослужение…» Другой благочинный сообщал, что собственными глазами видел, как «какие-то личности, из местных крестьян, одевшись в белые рубашки поверх платья, с крестом большим в руках провожали чрез местечко, без ксендза, тело умершего, при стечении множества народа, с пением польских песен… и совершили сами, без ксендза, погребение». Впрочем, из тех же отзывов ясно, что такие случаи нередко происходили там, где под предлогом перехода части католиков в православие власти удаляли ксендза и закрывали (или обращали в православную церковь) костел, так что оставшиеся прихожане были вынуждены довольствоваться неполноценной церковной службой. Не касаясь вопроса о теологической санкции на совершение мирянами-католиками таинств в экстренных обстоятельствах, благочинные приравнивали подобную активность братств – по выражению в одном из рапортов, «приходских комитетов» – к профанации культа. Но, несмотря на стремление дискредитировать католические братства, донесения православного духовенства отнюдь не подтверждали тезиса о нежизнеспособности и грядущем естественном распаде этого института: «Положим, во время оно можно было существовать братствам с утверждения папы, но на каком основании теперь оные могут существовать как общества, и такие громадные общества, в несколько тысяч, помимо государственной или начальственной власти и утверждения?»
[961]
