Герцог Нортумберленд был взят под стражу и вместе с сыном и еще пятью лордами предстал перед советом. Герцог, защищаясь, — а в его положении это было вполне естественно, поинтересовался у совета, считается ли изменой исполнение приказа, скрепленного Большой государственной печатью, а если так, то вправе ли члены совета судить его? Но вопрос герцога повис в воздухе, и, поскольку с ним хотели разделаться, ему был вынесен смертный приговор. Обретя власть ценой жизни другого человека, он повел себя недостойно (что не удивительно), утратив ее. Герцог Нортумберленд молил Гардинера сохранить ему жизнь, пускай даже ему придется провести остаток дней в мышиной норе, а поднявшись на эшафот на Тауэр-Хилле, обратился к людям с жалкими словами, сказав, что стал жертвой подстрекательства, а теперь призывает их вернуться к нереформированной религии, которую и сам он исповедует. Возможно, герцог Нортумберленд ждал, что за такое признание его помилуют, но это не имеет значения. Голову ему отрубили.
Мария стала законной королевой. Ей исполнилось тридцать семь, была она невысокая, тощая, с лицом, изрезанным морщинами, и очень болезненная. Но это не мешало ей обожать яркие наряды, и все дамы при ее дворе великолепно одевались. Еще королева очень любила всякие бестолковые обычаи предков и потому короновалась по-старинному: ее по-старинному умастили миром и по-старинному венчали на царство. Надеюсь, это пошло ей на пользу.
Вскоре все увидели, что Мария хочет покончить с реформированной верой и вернуться к нереформированной, хотя работа эта оставалась опасной, так как народ уже много чего смекнул. На одного королевского капеллана, ополчившегося во время публичного богослужения на реформированную церковь, посыпался град камней, среди которых блеснул кинжал. Но королева и ее священники не сворачивали с избранного пути. Ридли, влиятельнейшего епископа при предыдущем правлении, схватили и бросили в Тауэр. Так же обошлись и с Латимером, не менее знаменитым священнослужителем, а потом и с Кранмером. Латимер был немолод, и когда стража вела его через Смитфилд, он, оглядевшись по сторонам, сказал: «Место это давно по мне плачет». Уж он-то понимал, какое тут скоро взовьется пламя. И не он один. Главных протестантов побросали в тюрьмы, и в разлуке с близкими страдали они от темноты, нечистот и голода. Кто успел, покинул королевство, и даже самые большие тугодумы наконец-то поняли, какие надвигаются события.
А надвигались они стремительно. Парламент собрался и, мягко говоря, сознавая сомнительность своих решений, отменил узаконенный некогда Кранмером развод короля Генриха Восьмого с матерью королевы и перекроил все законы, касавшиеся религии, принятые при короле Эдуарде. В обход закона перед заседанием отслужили мессу на латыни и прогнали священника за то, что он не опустился на колени. Леди Джейн Грей обвинили в измене за посягательство на корону, мужа ее — за то, что он был ее мужем, а Кранмера — за отказ признавать вышеупомянутую мессу. Затем королеве направили обращение, содержавшее нижайшую просьбу поторопиться с выбором супруга.
Надо сказать, вопрос о том, кому быть мужем королевы, вызвал немало споров, и мнения людей разделились. Одни говорили, что кардинал Пол — тот, кто ей нужен, но она сама думала иначе, полагая, он для нее слишком стар и учен. Другие уверяли, что ей следует остановиться на юном красавце Кортни: королева сделала его графом Девонширом, и готова была согласиться, но потом передумала. И вот наконец выяснилось, что Филипп, король Испанский, наилучшая для нее партия, хотя люди с самого начала не одобряли этого выбора и перешептывались о том, что испанец с помощью чужеземный солдат примется насаждать в Англии все самое дурное, что есть в папской религии, включая страшную Инквизицию.
Недовольство переросло в заговор: юного Кортни задумали женить на принцессе Елизавете и, подняв шум на все королевство, настроить людей против Марии и в пользу новобрачный. Гардинеру удалось вовремя об этом пронюхать, но храбрые жители древнего Кента взбунтовались, как бунтовали в старину. Вожаком их стал отважный сэр Томас Уайэт. Подняв свое знамя в Мейдстоне, он дошел до Рочестера, укрепился в старинном замке и приготовился сдерживать осаду герцога Норфолка, двинувшего на него гвардию королевы и пятьсот ополченцев из Лондона. Между прочим, выяснилось, что часть лондонцев поддерживает Елизавету, а не Марию. У стен замка они присягнули Уайэту, и герцог отступил. Уайэт привел к Дептфорду пятнадцатитысячное войско.
Но много народу разбежалось, и до Саутуорка дошли только две тысячи. Уайэт не растерялся, увидев, что жители Лондона вооружены, а стражники у Тауэра готовы оборонять переправу. Он отошел в Кингстон-на-Темзе с намерением пройти по тамошнему мосту, чтобы попасть в Лондон через Лудгейт, где находились одни из старинных городских ворот. Мост был разрушен, но, восстановив его, Уайэт и его люди смело пробились по Флит-стрит к Лудгейт-Хиллу. Увидав, что ворота закрыты, Уайэт с мечом наголо повернул к Темпл-Бару, но был вынужден сдаться, и три или четыре сотни его солдат тоже оказались в плену, а около сотни погибло. В минуту слабости (или под пыткой) Уайэта вынудили признаться, что он действовал как сообщник принцессы Елизаветы. Однако он вскоре снова обрел мужество и не захотел спасать свою жизнь ценой лжи. Самого Уайэта четвертовали, останками его распорядились в соответствии со зверским обычаем, а полсотни или сотню его соратников повесили. Остальных решено было помиловать при условии, что все они с петлей на шее дружно гаркнут: «Боже, храни королеву Марию!»
Пока шумело это грозное восстание, королева выказывала храбрость и волю. Отказавшись укрыться в безопасном месте, она отправилась в Гилдхолл и со скипетром в руке выступила перед лордом-мэром и горожанами с пламенной речью. Но на следующий день после поражения Уайэта Мария совершила жесточайшую из всех жестокостей, сотворенных в ее жестокое время, и подписала смертный приговор леди Джейн Грей.
Леди Джейн уговаривали перейти в католическую веру, но она отказалась наотрез. Утром того самого дня, когда ей предстояло проститься с жизнью, она увидела из окна, как обезглавленное тело ее мужа привезли на повозке с Тауэр-Хилла, где несчастный взошел на эшафот. Но и сейчас, как до его казни, когда она отказалась от последнего свидания, опасаясь собственной слабости, проявила она стойкость и смирение, память о которых сохранится навечно. Леди Джейн, уверенно ступая, поднялась на эшафот, лицо ее казалось безмятежным, а голос не дрогнул, когда она обратилась к стоявшим поодаль людям. Число их было невелико: эту молодую, невинную и прекрасную женщину не отважились убить там же, где и ее мужа, на Тауэр-Хилле, и казнили в стенах Тауэра. Леди Джейн сказала, что она преступила закон, присвоив себе право, принадлежавшее королеве Марии, но не имела дурных намерений и умирает смиренной христианкой. Попросив палача казнить ее побыстрее, она спросила: «Не отрубишь ли ты мне голову, прежде чем я успею положить ее на плаху?» Тот ответил: «Нет, госпожа», и она смолкла, ожидая, пока ей завяжут глаза. Не видя плахи, на которую ей предстояло склонить свою юную голову, леди Джейн стала ощупывать ее руками, и люди слышали, как она промолвила в смятении: «О, как же мне быть! Где плаха?» Но ее подвели к нужному месту, и палач отсек ей голову. Вы уже и так знаете, сколько неправедных дел год за годом вершил в Англии палач, чей топор вонзался в ненавистную плаху, перерубив горло многим храбрейшим, умнейшим и лучшим людям этой земли. Но никогда еще удар его не был настолько жестоким и отвратительным.
