Англичане охотно верили в заговоры, но я уже говорил, что у них были для этого серьезные основания. Память о резне в ночь Святого Варфоломея была еще совсем свежей, и тут великого. протестантского героя, голландского принца Оранского, застрелил негодяй, сознавшийся, что он прошел этого особую подготовку. Голландцы от растерянности и отчаяния пригласили Елизавету стать их правительницей, но она отказалась от этой чести, зато послала к ним небольшую армию под началом графа Лестера, главного дворцового фаворита, показавшего себя неважным полководцем. Успехи его в Голландии были столь ничтожны, что кампания эта скорей всего была бы забыта, если бы не повлекла за собой смерть одного из величайших писателей, доблестнейших рыцарей и истинных джентльменов всех времен. И был сэр Филип Сидни, — мушкетный снаряд задел его бедро, пока он пересаживался с убитой под ним лошади на другую. Раненому сэру Филипу пришлось долго скакать верхом, он ослабел от усталости и потери крови и изнемог от жажды, прежде чем ему дали напиться. Но доброта и милосердие не покинули его и тут, и, заметив, с какой жадностью глядит на воду лежащий на земле несчастный тяжело раненный солдат, он сказал: «Тебе нужнее», и протянул ему напиться. Трогательный этот порыв благородного сердца вошел в историю, как и многие другие эпизоды, и знаменит везде и всюду, как и кровавый лондонский Тауэр с его топором, плахой и убийствами, которым потерян счет. Но проявление истинной гуманности достойно всяческого восхищения, и человечество охотно вспоминает о нем.
Заговоры в Англии становились искуснее с каждым днем. Мне кажется, народ никогда еще не жил в таком постоянном страхе: боялись католичества восстаний, костров, отравлений и бог знает чего еще. Но мы не должны забывать, что ужасные дела творились у людей на глазах, а когда на такое насмотришься, поверишь любой небылице. Правительство тоже боялось и пускалось во все тяжкие, чтобы выведать правду: пытало подозреваемых и нанимало шпионов, готовых ради своей выгоды наврать с три короба. Несколько мнимых заговоров разоблачили, разослав сперва недовольным подложные письма с приглашением в них поучаствовать, на что те охотно клюнули.
Но в конце концов был раскрыт один настоящий крупный заговор, и жизнь Марии Шотландской оборвалась. Священник-семинарист по имени Боллард и испанский солдат по имени Савага, подстрекаемые некими французскими священниками, разработали план убийства Елизаветы совместно с Энтони Бабингтоном, состоятельным джентльменом из Дербишира, подвизавшимся некоторое время в шпионах у Марии. Затем Бабингтон поделился секретом еще с несколькими своими друзьями-католиками, и те всей душой его поддержали. Все они были честолюбивые и пустоголовые молодые люди, по-глупому самонадеянные и кичившиеся своим планом: недаром же они заказали помпезный групповой портрет шестерых сплотившихся вокруг Бабингтона героев, намеренных убить королеву. Однако двое участников, один из которых был священником, с самого начала держали в курсе дела мудрейшего министра Елизаветы сэра Фрэнсиса Уолсингема. Заговорщиков накрыли, после того как Бабингтон подарил пообносившемуся Саваге кольцо со своего пальца и дал ему денег, чтобы тот оделся поприличнее, когда пойдет убивать королеву. Уолсингем, имея улики против всей шайки и, кроме того, два письма Марии, решил покончить с заговорщиками. Те, заподозрив неладное, один за другим ускользнули из города и спрятались в Сент-Джонском лесу и других местах, где тогда еще можно было укрыться, но всех их нашли и казнили. Обнаружив беглецов, сразу же отправили одного придворного к Марии, сообщить ей, что стало известно и о заговоре, и о ее участии. Друзья шотландской королевы сетовали на то, что ее содержали в тяжелых и суровых условиях. Не похоже, поскольку в то утро Мария собралась на охоту.
Один сведущий в разных секретах француз давным-давно предупреждал королеву Елизавету, что, оставляя Марию в живых, она держит подле себя «голодную волчицу». А позже епископ Лондонский посоветовал в письме любимому Елизаветиному министру: «тотчас отрубить голову шотландской королеве». И вот пришло время решать, как с ней быть. Герцог Лестер прислал домой из Голландии небольшую записочку, намекнув, что ее надо бы потихоньку отравить. Видимо, для этого знатного фаворита такие способы были привычны. Но его недостойному совету не вняли, и Марию отвезли в замок Фосеринг в Нортгемптоншире, где она должна была предстать перед сорока судьями обоих вероисповеданий. Здесь, а также в Звездной палате Вестминстера суд продолжался две недели. Защищалась Мария с большим упорством, но она была вынуждена опровергать признания Бабингтона и его сообщников, называть подделкой свои собственные письма, представленные в суд ее же секретарями, короче говоря, отрицать все подряд. Ее признали виновной и вынесли ей смертный приговор. Парламент собрался, одобрил приговор и попросил королеву привести его в исполнение. В ответ королева попросила подумать, нельзя ли найти какой-нибудь способ сохранить жизнь Марии, не подвергая в то же время угрозе ее собственное существование. Парламент в один голос сказал «нет», а горожане на радостях украсили свои дома и разожгли костры, надеясь, что казнь королевы Шотландии положит конец всем заговорам и несчастьям.
А королева Шотландии, чувствуя, что смертный час ее близок, написала письмо королеве Англии, высказав в нем три желания: во-первых, похоронить ее во Франции, во-вторых, казнить не тайно, а в присутствии слуг и еще нескольких людей, и в-третьих, не преследовать ее приближенных, когда она умрет, а отпустить их домой с тем наследством, что она им оставит. Письмо было трогательным, и Елизавета над ним прослезилась, но не ответила. Затем из Франции прибыл посол, а за ним другой, из Шотландии, и оба они ходатайствовали о сохранении Марии жизни, однако народ все настойчивей и настойчивей требовал ее смерти.
Каковы были истинные чувства и намерения Елизаветы, нам теперь уже никогда не узнать, но у меня есть большое подозрение, что она предпочла бы оставить Марию в живых и не брать на себя ответственности за ее смерть. Первого февраля 1587 года лорд Барли подписал приказ о приведении наказания в исполнение, королева отправила к нему за приказом своего секретаря Дэвисона и тоже поставила под ним свою подпись. Однако назавтра Дэвисон сообщил ей, что бумага скреплена печатью, и она рассерженно спросила у него, к чему такая поспешность. Послезавтра она пошучивала на сей счет и ворчала. Еще через день она будто бы бранила кого-то, правда не из числа своих приближенных, за то, что дело до сих пор не сделано. Поэтому седьмого графы Кент и Шрусбери вместе с шерифом Нортгемптоншира доставили приговор в Фосеринг и сообщили шотландской королеве, что ей пора готовиться к смерти.
Проводив посланцев, принесших дурную весть, Мария скромно поужинала, выпила за здоровье своих слуг, перечитала завещание, улеглась в постель, проспала несколько часов, а затем поднялась и остаток ночи провела в молитвах. Утром она надела лучшее свое платье и в восемь, когда шериф пришел за ней в часовню, попрощалась с близкими, собравшимися на молитву вместе с ней, и спустилась вниз по лестнице с Библией в одной руке и с распятием в другой. Двум женщинам и четверым мужчинам из окружения королевы позволили остаться в зале, где выстроили небольшой, всего два фута высотой эшафот, выкрашенный в черный цвет, возле которого стояли палач из Тауэра и его помощник, оба в одежде из черного бархата. Много народу набилось в зал. Мария, сидя в кресле, выслушала приговор до конца и опять не признала своей вины. Граф Кентский и декан из Питерборо, преисполненные протестантского рвения, обратились к Марии с весьма неуместными в данном случае речами, но она посоветовала им не тратить попусту красноречия, ибо она умрет католичкой. Палачи обнажили королеве голову и шею, и она сказала, что не привыкла, чтобы ее раздевали такие руки, да к тому же в людном месте. Наконец одна из служанок Марии прикрыла ей лицо куском материи, и та, положив голову на плаху, повторила несколько раз на латыни «В Твою руку предаю дух мой!». Кто говорит, королеву Марию обезглавили двумя ударами топора, кто — тремя. Но, как бы там ни было, когда ее окровавленную голову подняли, все увидели, что под накладными волосами, которые она давно носила, Мария совсем седая, словно семидесятилетняя старуха, хотя шел ей тогда всего лишь сорок шестой год. И от красоты ее не осталось и следа.
