Каким покоем, какой счастливой жизнью веет от этих картинок! Но подобное ощущение совершенно не соответствует действительности того времени. Историки, как правило, противопоставляют причиненным войной разрушениям того времени период возрождения, каким стал конец царствования Карла VII; на самом же деле разрушение и возрождение в течение столетия постоянно чередовались. В мирные или хотя бы относительно спокойные и безопасные времена крестьяне выбирались из-за городских стен, покидали леса и укрепленные церкви, где искали убежища, и пытались привести в порядок разбитые дороги, восстановить поля, отстроить разрушенные или сгоревшие деревни. Однако то и дело на смену ритму чередования времен года, чему подчинена крестьянская жизнь, приходил хаотический ритм войны, который в некоторых регионах – к примеру, в Нормандии – в начале XV в. в течение почти сорока лет был неизменным фоном повседневной жизни.
Упорное стремление вернуться к прерванному занятию, восстановить то, что было разрушено, должно быть, составляет непременную черту крестьянского характера. Возможно, ее отчасти можно объяснить особенно тесной связью, существующей во Франции между «вилланом» и землей: почти не будет преувеличением сказать, что с конца Средневековья крестьяне, по большей части, сделались собственниками возделываемой ими земли. Конечно, речь не идет о полном праве собственности в том смысле, какой придавали этому термину римское право и позже Кодекс Наполеона. Земля оставалась включенной в систему зависимости, которая отличала, с социальной точки зрения, феодальный строй. Она представляла собой «лен», за пользование которым держатель должен был отдавать сеньору положенную ему и установленную в незапамятные времена плату. Но при соблюдении этого условия крестьянин имел право завещать, продавать и даже делить на части свое владение. Собственно говоря, ограничение права собственности было не более заметным, чем то, какое возникает в современных обществах с либеральной структурой из-за вмешательства государства, взимающего налог на землю и то, что на ней растет, и требует налог в случае продажи или наследования.
Кроме того, если некоторые феодальные права – такие как шампар, полевая подать или некоторые виды оброка, которые существовали в разных местах под различными названиями, но сводились к взиманию с крестьян определенного процента урожая, – сохраняли, по самой природе своей, почти постоянный размер, то с денежным поземельным оброком, реальный размер которого уменьшался, находясь в постоянной зависимости от столь же постоянной девальвации денег, дело обстояло по-другому. Тем не менее обычай устанавливал размер такой платы, и сеньор не мог произвольно ее увеличивать. Даже причиненный войной ущерб, так серьезно сказывавшийся на материальной жизни земледельца, порою мог обернуться к его выгоде: для того чтобы восстановить поля на разоренных землях, сеньорам-землевладельцам, а также горожанам, которые приобрели «цензивы»
[9] в равнинной местности, приходилось соглашаться на условия, более прибыльные для тех, кто хотел там обосноваться. Сюда входили замена прежних пропорциональных податей твердой платой, временное освобождение от налогов или снижение налогов до восстановления владения и так далее. Уменьшение доходов – следствие девальвации денег – вынуждало сеньоров сдавать в аренду, заключая контракты на определенный срок, в том числе и свои «заповедные» земли: арендные договоры на срок, сдача земли в аренду и особенно испольщина, чем дальше, тем чаще, становились все более обычным делом, и это приводило к разобщению двух элементов, которые феодальный режим объединил в руках класса сеньоров: государственной власти и земельного господства над арендаторами владений.
Но сами крестьяне не замечали облегчения участи своего класса, слишком уж медленно происходила, хотя все-таки происходила, эволюция. Крестьянин ощущал главным образом тяжкие повинности и бедствия, которые обрушивали на деревни природа и люди. Если обычные повинности феодального строя понемногу уменьшались, то это облегчение компенсировалось – и, должно быть, с лихвой – различными поборами, взимаемыми от имени короля и возраставшими из-за расходов на войну. «Увы, – говорил Жерсон в адресованном королю послании от имени Университета, – как только бедный человек уплатит все налоги, подати, оброк и налог на соль, заплатит за аренду, оплатит шпоры и штаны короля, и пояс королевы, придумают новый налог, явятся сержанты и отнимут у него горшки и соломенную подстилку. У бедняка и корки хлеба не останется…»
Вот из-за всего, перечисленного выше, современному исследователю и трудно, очень трудно составить себе ясное представление о том, как «в среднем» жили крестьяне. Понятно, что, как и во все времена, существовала большая разница между богатыми крестьянами, у которых было достаточно земли, чтобы прокормить себя и свою семью, и сельскохозяйственными работниками – в Аквитании их называли «brassier» – батраками, полагавшимися лишь на труды собственных рук. «Французскому герольду», похвалявшемуся достатком французских земледельцев, – пивших, по его словам, только вино, – можно было бы и следовало бы возразить словами сэра Джона Фортескью, который, проехав через северные области Франции в начале царствования Людовика XI, заметил: «Крестьяне пьют одну только воду, едят картошку с очень темным хлебом, сделанным из ржи. Мяса они не видят, разве что иногда немного сала или же требуху и головы животных, которых они забивают, чтобы ими питались местные дворяне и торговцы. Они не носят никакого шерстяного платья, только убогую куртку поверх нижней одежды из грубого полотна, которую называют блузой. Их штаны, сшитые из той же ткани, едва доходят до колен, где закрепляются подвязками; ноги остаются голыми…».
Деревенский дом, как правило, представлял собою примитивно слепленную жалкую лачугу с глиняными или саманными стенами, укрепленными дранкой. Черепичные или шиферные крыши встречались главным образом в городе; в деревнях кровлю крыли соломой, а в лесистых местностях – гонтом (узкими деревянными планками). Окна прорубали редко, а если и делали их, то – маленькие, как правило, все помещение освещалось только через дверь. Оконное стекло, которое даже в городе считалось роскошью, в деревнях не использовали вовсе, заменяя промасленной бумагой или промасленным же пергаментом. Зимой, поскольку настоящего очага в доме не было, огонь раскладывали просто посреди главной комнаты, дым уходил черед проделанную в потолке дыру; для того чтобы сберечь тепло, иногда все отверстия, кроме двери, закладывали сеном. Меблировка повсеместно была более чем скудной: для самых бедных крестьян даже кровать надолго осталась неведомой им роскошью, они спали на соломе, и вся обстановка состояла из сундуков и хлебных ларей. В домах зажиточных крестьян иногда можно было увидеть буфеты и поставцы с оловянной, а то и серебряной посудой. Но вся хозяйственная утварь и здесь обычно была глиняная.
Таким образом, картина человеческой жизни в XV столетии выглядит крайне убогой, но в ту пору жизнь каждого отдельного человека куда больше, чем в недавнем прошлом, была подчинена жизни общества, к которому он принадлежал. Крестьянин не только входил в религиозную общину, которую символизировала приходская церковь с ее святым покровителем и ее колокольней. Само сельское хозяйство – особенно в регионах «открытых полей» – воспринималось как общее дело. Жатва, сенокос, сбор винограда ни в коем случае не являлись заботой личной или семейной: труд всех жителей деревни подчинялся одному и тому же аграрному календарю.
