Еще более волнующим было шествие кающихся грешников в просторных монашеских рясах с капюшонами, скрывавших спину и плечи; участники процессии несли, едва не падая под их весом, тяжелые кресты или секли себя до крови. Бартелеми Жоли, всегда настроенный против испанских религиозных обычаев, не смог скрыть охватившего его волнения, увидев, как в Вальядолиде «через весь город проходит скорбная процессия кающихся… Они яростно секли себя и с такой скорбью двигались через ночную тьму, что даже самое суровое сердце не выдержало бы и растрогалось». Кроме этих «сообществ самоистязателей, — добавляет французский путешественник, — в Вальядолиде и по всей Испании можно увидеть и такие процессии, впереди которых идут пажи с факелами, но даже и эти знатные сеньоры не щадят себя, как и другие, и, полуживые, идут с окровавленными руками, некоторые из них несут кресты, превышающие их собственный вес; они были бы блаженны, если бы хитрый дьявол не смешал благочестие с тщеславием: присутствие пажей и лакеев выдавало их с головой».
Последняя фраза тем более примечательна, что Бартелеми Жоли совершенно не подвергает сомнению искренность этих кающихся грешников, которые, желая остаться неузнанными, тем не менее хотят продемонстрировать, какие они знатные господа. Этот показной характер, придававшийся порой даже самым жестоким проявлениям покаяния, подчеркивался различными писателями той поры. «Я не сомневаюсь, — писал Франсиско Сантос, — что многие бичуют себя из любви к Богу; но я полагаю, что многие делают это из тщеславия». Были даже, по словам графини д’Ольнуа, кающиеся грешники, которые бичевали себя из любви к женщине: перед домом своей возлюбленной «они секут себя с поразительным терпением… Когда мимо проходит хорошенькая женщина, они особым манером так ударяют себя, что их кровь брызжет на нее. Это считается проявлением большого достоинства, и признательная дама вознаграждает его». Это утверждение можно было бы подвергнуть сомнению, если бы Лопе де Вега, Кеведо и другие не высмеивали в своих произведениях «кающихся грешников любви» (disciplinantes de amor).
* * *
Даже если значение, придававшееся внешним проявлениям веры, ни в коей мере не исключало искренности, оно все же могло подменить духовное содержание соответствующей формой. По поводу роскошного убранства, в которое верующие облекали статуи, уместно вспомнить возражения святого Хуана де ла Крус, выступавшего против «мерзкого обычая одевать статуи с роскошью и следуя светской моде» — обычая, низводившего благочестие до «искусства наряжать кукол, отдельные из которых становятся идолами, и в поклонении им находят удовлетворение».
Но этот обычай так и не был изжит, а, напротив, получал все большее распространение, соединяясь с почитанием, в котором форма, движение и ритуал, вместо того чтобы выглядеть символами и знаками высшей реальности, приобретали искупительную ценность, в некотором смысле вынуждая божество понять, что оно «обязано» тем, кто потратился на него. Что больше всего поразило двух персонажей Сервантеса, Ринконете и Кортадильо, когда они вступили в контакт с воровским миром Севильи, так это «уверенность, что все они попадут на небеса, будучи ворами, убийцами и богохульниками, лишь бы у них не было недостатка набожности».
Однако, по крайней мере, ритуал, пусть даже исполнявшийся формально, поддерживал контакт верующих с Церковью и ее служителями, которые должны были вести их по пути веры. Более опасной казалась — особенно в глазах инквизиции — другая крайность, а именно поиск прямого единения с Богом, без каких-либо земных посредников. Такая позиция представлялась следствием, даже оборотной стороной, мистической мысли в том виде, как она выражалась святым Хуаном де ла Крус или святой Терезой. Святая Тереза в своей книге «Обители души» (Las Moradas) описала удивительно ясным и образным языком все этапы, через которые должна пройти душа, чтобы в экстазе соединиться с Богом, но в то же время она предостерегала своих сестер от крайностей и иллюзий, к которым могли привести эти поиски Бога, когда они не контролировались, как в ее случае, смирением и абсолютным подчинением предписаниям Церкви: «Я знала не одну женщину, причем весьма добродетельную, проведшую семь-восемь часов в состоянии, которое им показалось экстазом; малейшее духовное упражнение овладевало ими настолько, что они смирялись, убежденные, что ни в чем нельзя перечить Богу… Из-за этого они гибли или становились идиотками, если их не исцеляли». Святой Хуан де ла Крус также указывал на опасность, сопряженную с верой для тех, кто принимал за божественное вдохновение создание их собственного воображения: «Я мог бы долго говорить о женщинах, которые делали себе ложные стигматы, раны, терновые венцы, изображения Христа на груди, поскольку в наше время это можно увидеть повсюду… Мудрые люди, разбирающиеся в духовной жизни, не обращали внимания на эти химеры, но люди из народа, по простоте душевной, думали, что это знак святости, и когда некая женщина четырежды притворялась, что падает в обморок, они прославляли ее святость, и с этих пор она могла быть уверена в том, что будет сыта и обеспечена всем, что ей необходимо…»
Но в этой области развернулось настоящее соперничество, и некий иезуит писал в 1634 году одному из своих собратьев: «Количество людей со стигматами размножилось до того, что уже не рассматривается как слуга Бога тот, кто не покажет все Пять Ран…»
Мистическая иллюзия могла привести лишь к своего рода абсолютному квиетизму, в котором душа, полагая, что растворяется в Боге, больше не нуждается во внешних проявлениях веры. Но она могла также вести к очень серьезным отклонениям морального плана: если человеческая воля сливается с Богом, значит, для нее больше нет ответственности, а следовательно, исчезает и сама возможность согрешить. Под видом реакции на «произведения», связанные с распространением реформационных идей, такое состояние духа проявилось в нескольких группах «озаренных» (alumbrados), большинство которых имели своей целью лишь подняться до состояния чистого созерцания, а другие претендовали на то, чтобы искать в плотской любви нечто вроде посвящения в любовь божественную. Несмотря на жестокие репрессии, практиковавшиеся инквизицией при Филиппе II, в первой половине следующего века возникали новые очаги «озарения», особенно в Севилье. Язык мистической литературы с присущей ему лексикой и «эротическим» оттенком давал грозное оружие в руки некоторых исповедников, которых одолевал демон плоти и которые пользовались своим положением, чтобы соблазнять исповедовавшихся. Число процессов по «вовлечению» — технический термин, употреблявшийся инквизицией для определения этого преступления, — показывает относительную частоту подобных злоупотреблений. Монахини-затворницы, подверженные действию мистической иллюзии, от которой их столь настоятельно предостерегала святая Тереза, рисковали стать жертвами «озаренных» наставников — или попросту негодяев, — как показывает дело монастыря Санто-Пласидо, в период с 1628 по 1633 год дававшее материал не только для церковной, но и скандальной хроники Мадрида.
Если простодушные монашенки из Санто-Пласидо позволили «совратить» себя бенедиктинцу, которому была вверена забота об их душах, то сам он находил в монастыре, как явствует из инквизиционного процесса, могущественного сообщника — дьявола, который овладевал умами аббатисы и большинства находившихся под ее властью сестер, несмотря на все умервщления плоти, которым они подвергали себя во избежание искушения. Это обстоятельство свидетельствует о той связи, которая существовала порой между «озарением» и другой формой извращения религиозного чувства — демонологией. Было бы, однако, в высшей степени ошибочно рассматривать веру в дьявола и примыкающее к ней колдовство как особенность испанской религиозности. XVII век, и особенно первая его половина (эпоха, в которую жил Декарт!), в наши дни считается великим веком колдовства, и ни одна область Европы тогда не избежала навязчивой идеи о существовании демона.
