Но проституция распространялась и за пределы специально отведенных кварталов, так что в испанском языке сложилась целая иерархия названий жриц любви — от проституток, поджидавших клиентов на углу улицы (ramera, cantonera), до dama de achaque, выдававшей себя за добропорядочную представительницу буржуазии, и даже tusona («дамы руна» — название, содержавшее намек на орден Золотого руна, самый блестящий из рыцарских орденов), изображавшей из себя знатную даму, которая, чтобы казаться более «представительной» и набить цену за свои услуги, выходила в сопровождении дуэньи или сутенера, игравшего роль услужливого кавалера. Героинями некоторых плутовских романов стали эти авантюристки, например «Хустина-плутовка» и «Елена, дочка Селестины», элегантную походку и неотразимое обаяние которых описал Салас Барбадильо: «Какая женщина, друзья мои! Если бы вы видели, как она выходит, показав лишь уголок глаза, в плаще из севильского сукна, длинном платье с длинными рукавами, в туфлях на высоком каблуке, шагая степенно уверенной походкой, — не знаю, кто из вас довольно целомудрен, чтобы не последовать за ней, если не ногами, то хотя бы взглядом, в тот краткий миг, когда она пересекала улицу».
* * *
Как и любая другая «среда», плутовской мир владел своим особым языком, «жаргоном братьев» (jerga de germania), использование которого служило знаком признания среди обитателей социального дна, поскольку, как отмечал прокурор Шав в своем описании севильской тюрьмы, «среди них считалось зазорным называть вещи своими обычными именами». Жаргон отличался любовью к антифразам (таверна становилась «эрмитажем») и метафорам, которые маскировали страшные реалии жизни и смерти: скамья для пыток называлась «исповедальней», где рекомендовалось не «петь», даже если молчание грозило вам «женитьбой на вдове» (казнью через повешение) и вело вас к finibus terrae (земному концу).
Плутовской мир имел также собственную географию, и настоящим плутом считался тот, кто прошел различные этапы, чтобы достичь «высокого положения», и слава об этих людях распространялась, вероятно, большей частью благодаря литературным произведениям по всей Испании. В Мадриде площадь Кузнецов (Herradores) и Пуэрто дель Соль были главными местами встреч воровского мира. В Сеговии воры собирались в тени римских акведуков на небольшой площади Азогуэхо. Толедо был знаменит своим бывшим арабским рынком (Zocodover), Севилья — Ареналом — песчаным берегом, спускавшимся к Гвадалквивиру. Но его славу затмевала площадь Potro («жеребенок») в Кордове: там собирался цвет плутовского мира; родиться там было равносильно получению грамоты о пожаловании дворянства, и именно туда Эстебанильо Гонсалес отправился, чтобы добиваться признания своих заслуг, поскольку «мне, побывавшему в своей жизни студентом, пажом и солдатом, не хватает только этой степени, чтобы прослыть доктором того права, которое я исповедую…». Но самым священным местом была Сахара, маленький порт в Андалусии, славившийся своими уловами тунца — это была Мекка плутовского мира, если верить Сервантесу, проследившему в своем «Прославленном слуге» карьеру и продвижение по социальной лестнице Диего де Карриазо:
«Он выучился играть в бабки в Мадриде, в экарте — в предместьях Толедо, в пикет — в барбаканах Севильи и прошел по всем ступеням picaro до самого верха, достигнув мастерства среди рыболовных сетей Сахары, где находится средоточие плутовского мира. О, кухонные picaros, грязные, жирные и лоснящиеся; мнимые нищие, калеки, уроды, воры-карманники из Сокодовера или с площадей Мадрида, громкоголосые исполнители молитв, носильщики из Севильи, сутенеры среди подонков — несметное множество всех, кого именуют плутами! Вас не назовут плутами, если вы не взяли пару уроков в академии ловли тунца: здесь поют, там отрицают Бога, еще дальше ссорятся и дерутся, и повсюду воруют; вот где воистину царствует свобода и с блеском выполняется „работа“; именно туда идут многие отцы добропорядочных семейств разыскивать своих сыновей и находят их там, а те, когда их отрывают от этой жизни, горюют так, словно их ведут на смерть».
Принимая в расчет «эстетическое снисхождение», вдохновившее автора «Дон Кихота» на это эмоциональное описание, нельзя рассматривать его изолированно от других экзальтированных пассажей, повествующих о плутовской жизни, которые мы находим в литературе того времени и которые свидетельствуют о притягательности вольной жизни picaro для многих людей. Это стало одной из тем, постоянно возникающих в «Гусмане де Альфараче», «сумме философии плутовской жизни», произведении, автор которого, не будем забывать об этом, познал и нищету, и радости подобного способа существования: «О дважды, трижды, четырежды счастливейший ты, встающий по утрам, когда захочешь, не заботящийся ни о том, чтобы служить, ни о том, чтобы служили тебе, не имеющий нужды охранять свое имущество и не боящийся потерять его… На площадях в праздники твое самое любимое место; зимой на солнышке, летом в тени. Ты накрываешь свой стол, стелишь свою постель так, как считаешь нужным, ни за что не платишь, никто тебе не мешает и ты не должен ни с кем препираться…»
Но тем не менее не всё в этой жизни сплошные удовольствия; в ней есть и голод, и жажда, летний палящий зной и зимняя стужа без крыши над головой, а иногда и последняя на этом свете прогулка — путь на эшафот. Но что все это значит по сравнению со свободой! Когда Диего де Карриазо, сын, как утверждает Сервантес, знатной семьи из Бургоса, убежал из дома, чтобы странствовать по миру, «он был так счастлив от этой свободной жизни, что среди сопутствующих ей непокоя и нищеты вовсе не сожалел об изобилии, которое оставил в родительском доме, не чувствовал усталости от пеших переходов и не жаловался ни на жару, ни на холод; для него все времена года были приятны, как цветущая весна; ему так же уютно спалось на сене, как и в постели с дорогим бельем; ему так же хорошо отдыхалось на соломе, как и на простынях из тончайшего голландского полотна…».
Философия плутовской жизни представляет собой нечто большее, чем просто отказ от удобств, даруемых конформистской жизнью, или равнодушие к ним — она выражает презрение к ним. Что дает право исповедующим эту философию называться гордым именем picaros? Нравственные добродетели? «Все воруют, все лгут, все обманывают, и хуже всех тот, кто стяжал себе этим славу», — замечает Гусман. Не из-за этой ли столь превозносимой чести? Хорошая отговорка для богатых, поскольку «никогда голод и стыд не ладят друг с другом». И чего стоят социальные различия, коими так дорожат люди? Богатые и бедные, дворяне и нищие, разве не родились все на одной земле — или даже в одной грязи?
Через иронию и сарказм, адресованные к проявлениям ложного величия в этом мире, выражалось сакраментальное Vanitas vanitatum («суета сует»), в котором словно бы отразилась эволюция Испании от эпохи Филиппа II до времени его двух преемников, между Лепанто и Рокруа. Вспоминая свои молодые годы, Гусман говорит, что тогда picaros было меньше; сегодня же «нет профессии более распространенной, и все ею гордятся…».
Действительно, пикаризация проявлялась одновременно в социальной реальности, где она охватывала практически все слои общества, и в умах людей; в последнем аспекте она находила выражение в разочаровании и безразличии, усталости от героизма, чести и великих предприятий, коими была одержима испанская душа. «Оставьте, оставьте этих кичливых гигантов!» — восклицает Матео Алеман за пятнадцать лет до того, как Сервантес бросит своего Дон Кихота на приступ ветряных мельниц…
