Впоследствии он политически очень эволюционировал. В Константинополе и в Белграде мне приходилось уже на свободе и подолгу с ним говорить и спорить. Он уже стал значительно лучше разбираться в политических вопросах и сам на каком-то собрании определенно сказал, что в гражданской войне армия не может быть вне политики. А в Севастополе он совершенно еще не разбирался в политических терминах, не отличал понятия «политика» от политиканства и партийности.
Как же действительно можно воевать, вести междоусобную брань против большевиков, то есть против большевистской фракции С.-д. партии, не объяснив борющимся и населению суть большевизма и что ему противопоставляется? Когда он меня привлекал к этому делу, он как будто это понимал, а потом, очевидно, «правые руки» его сбили.
И по существу являлся абсурд. На фронте, да и в тылу велась усиленная большевистская пропаганда. Кроме того, на фронте же велась беспрепятственно со стороны тех же властей монархическая агитация священником Востоковым и др. А между этими действительно партийными течениями и политиканством не было места для пропаганды политики Врангеля, большой национальной внепартийной политики.
Затрачены миллионы (правда, тогдашние миллионы) казенных денег на организованное «министром» внутренних дел Тверским дело, а его помощник отменяет, и главнокомандующий соглашается с ним. По патриотическим побуждениям и из-за доверия ко мне некоторые лекторы и семейные бросают свои места и занятия (работа в садах, на виноградниках), приезжают из Феодосии, Керчи и остаются не у дел. А я получаю и по почте от командиров частей просьбу прислать лекторов, да и лично ко мне заезжал генерал и два-три полковника с фронта, умоляя прислать лекторов, говоря, что они сами не разбираются в земельном и других законах, что необходимо их разъяснять солдатам и населению ввиду большевистской пропаганды. Но «правая рука» помешала осуществить это «левое» дело, и оно, с таким трудом налаженное, рухнуло. Еще в самом начале начавшихся препятствий, на последнем собрании в театре в присутствии Врангеля, его сотрудников и тысячной аудитории, я в заключительном слове подчеркнул, что такое общение между властью и населением, которое происходит здесь, в «столице», необходимо и на местах, иначе эти торжественные собрания явятся лишь дешевыми декорациями, прикрывающими взаимное непонимание и разобщенность власти и населения, при которой немыслимо вести гражданскую войну.
Но и здесь, под боком у главнокомандующего, эта плохая политика «правых рук» давала свои плоды.
Между мной и Тверским стоял начальник печати Немирович-Данченко, дальний родственник Владимира и Василия Ивановичей Немирович-Данченко, в ведомстве которого находилось мое лекционное дело. Он был крайне правый, и мое кадетство, очевидно, ему претило. Я получал гроши, а он так и не включил меня в штат, так что я и уехал после эвакуации, недополучив тысяч восемьсот. На службе я, уже не молодой, не мог даже получить никак стола и стула, всякий карандаш приходилось брать с боя, а принимать довольно много посетителей приходилось стоя или сидя на подоконниках, тогда как другие служащие, и молодые, имели свои места. Мои молодые сотрудники и узнавшие про обстоятельства моей службы партийные товарищи находили, что такое положение не соответствует моему достоинству, и убеждали уйти. Но я не смущался всем этим и оставался. Когда прекратились беседы в прифронтовом районе, они продолжались кое-где в тылу, главным образом в Севастополе, где для портовых и других рабочих в пригородных слободах читались, кроме того, все время и культурные популярные курсы по естествознанию, истории и политической экономии.
Наконец я нашел себе какую-то треугольную каморку с разбитыми окнами и обосновался в ней. Получил даже в свое распоряжение для переписки на машинке генеральшу Патрикееву. Как-то она смущенно и со слезами на глазах говорит мне про поручение, данное ей ротмистром. Я его фамилии, к сожалению, не помню. Он был помощником Немировича-Данченко, мрачный, в темных очках. Оказывается, он ей поручил следить за мной, сказав, что ему доподлинно известно, что Долгоруков против Врангеля и армии, и пообещал ей очень много денег, если она найдет в моих бумагах и переписке с лекторами что-нибудь компрометирующее меня. Я посмеялся и успокоил госпожу Патрикееву, сказав, что мне и бумаг-то некуда прятать, так как не имею ни одного шкафа или ящика в столе а что все мои бумаги и переписка лежат открыто в папках на столе и ротмистр может их сам перерыть в мое отсутствие. Вот при каких обстоятельствах приходилось работать мне, «левому» (?), у «правых рук».
Потом этот Немирович-Данченко стал издавать (вероятно, на казенные деньги) понедельничный черносотенный листок, в котором ругал врангелевских министров! Тогда Врангель вызвал его и немедленно уволил. Я рад, что это увольнение состоялось помимо меня и что я дрязгами, касающимися лично меня, не беспокоил не только главнокомандующего, но не говорил о них и Кривошеину.
В Гендрикове Врангелю тоже пришлось скоро разочароваться, так как он оказался совершенно непригодным к занимаемому посту и что-то натворил такое, что тоже был отстранен и уехал из Крыма в обиде на Врангеля и поссорившись с ним.
Остановился я так подробно на мелких дрязгах не потому, что они касались меня, но как на очень характерных примерах проведения «правыми руками» «левой» (врангелевской) политики не такими уж мелкими сошками, а управляющим Северной Таврией на правах генерал-губернатора и начальником управления печати, находившимся здесь же, в центральном правительстве. А сколько было других примеров! Я на этих примерах по личному опыту убедился, что политика в Крыму была слаба, если под политикой подразумевать не только предначертания и программы, но и проведение их в жизнь. И это только в пределах одной губернии! Что было бы при продвижении далее?
После увольнения Немировича-Данченко мне еще пришлось в короткий срок менять начальство, и новые назначения были довольно характерны. На его место был назначен сначала Аладьин (!), бывший член Государственной думы, а потом перед эвакуацией молодой Г. Вернадский.
Плохая политика не так еще мешала ведению войны, как экономическое состояние тыла. Какие бы чудеса ни делал Врангель в военно-административном отношении, формируя боеспособное войско, как бы оно доблестно ни было, с таким небольшим и расстроенным тылом трудно было воевать. Летом уже было недоедание, граничащее с голодом. Базарных цен не помню, так как обедал в дешевых столовых, частных и общественных. В ресторанах уже мясные блюда стоили до 10 тысяч рублей. Живя у моря, рыбы совсем не ели. Почему? Совсем не было рыболовных снастей. Сети приходилось выписывать из Константинополя за миллионы. Лодки рассохлись, а чтобы их оснастить, не было ни смолы, ни краски. И так во всем. При недостатке валюты на привоз из-за границы нельзя было рассчитывать. Обедая в плохих столовых, вечером у себя ел преимущественно черный хлеб и чеснок, который очень люблю. Когда приезжал кто-нибудь из Константинополя с турецкой валютой, ему казалось все очень дешевым. Помню, что, когда такой приезжий, обедая в ресторане, угощал меня после моего скудного обеда в столовой, я с удовольствием ел в дополнение десятитысячный бифштекс. При приезде в Константинополь оказалось, что мы с братом потеряли по два пуда.
