Этот тяжелый период «болгарских зверств», продолжавшийся до переворота и убийства Стамболийского, армия выдержала с честью. Потом командный состав вернулся, отношение правительства стало благожелательным к русским воинам, и они могли уже спокойно продолжать свою трудовую жизнь. Но само население болгарское и в самый разгар стамболийщины относилось к русским очень доброжелательно.
Осенью Врангель с семьей переехал в Сремски Карловцы. Тут у него в ноябре состоялось военное совещание с высшим командным составом и военными агентами из других стран. Хотя Врангель, придерживавшийся правильной не партийной платформы, и не разбирался иногда в политическом положении и делал тактические ошибки, но он все же лучше и вернее схватывал это положение, чем его военные советники. После этого карловцевского совещания и, думается, под давлением общей белградской атмосферы в политической линии Врангеля замечаются неровности, шероховатости, непоследовательность.
На этом же совещании было решено передать армию под верховное командование великого князя Николая Николаевича. Этот правильный сам по себе акт, способствовавший объединению военного элемента всех фронтов, был сделан несколько поспешно и неловко. Со стороны могло казаться, что великому князю навязали эту обузу («без меня меня женили»), а на самом деле Врангель доказал, насколько неосновательны были нарекания на него в бонапартизме. Думаю, что он поспешил с этим актом именно потому, что эти нарекания ему надоели.
Вскоре я был командирован в Прагу для переговоров с тамошними русскими организациями и с чешским правительством относительно принятия в университет, и главным образом в средние учебные заведения, юношей из армии, преимущественно из Болгарии, где создавалось особо тяжелое положение.
Остановившись на день в Будапеште, я приехал в старую красивую Прагу с ее Градчанами, этим чешским кремлем. Приятно было посетить этот культурный русский центр, окунуться в московскую интеллигентскую среду, свидевшись с моими партийными друзьями: профессорами Кизеветтером, Новгородцевым, Струве и др. Приятно было видеть П.И. Новгородцева, с которым я скитался по югу России и у которого я здесь несколько раз обедал в кругу его семьи, приехавшей из России и за участь которой он так мучился.
Здесь я собрал членов Центрального комитета К.-д. партии, которых оказалось до десяти человек, более чем в Париже (не отколовшихся). Впоследствии число их еще увеличилось переехавшими из Парижа и Женевы.
Я делал доклад и вел беседу с многочисленными студентами-галлиполийцами, которые, как и в других городах, были лучшими по успехам студентами. Они считали себя в отпуску по армии, дорожили своей связью с частями, в которых числились, и здешней своей корпорацией. Приехавшие сюда большею частью еще из Галлиполи при содействии Врангеля и Кутепова, они наглядно опровергали клевету Милюкова и социалистов на командование в какой-то кабале молодежи в армии. (Извиняюсь за резкость выражения. Но в армии так именно восприняли выступления Милюкова и имели на то право. Я же хочу допустить лишь ошибку с его стороны, вызванную его корреспондентами-отщепенцами из армии, обиженными на командование, неспособными на подвиг армии, к которому командование их призывало. Ведь даже часть интеллигенции в Константинополе оказалась слепой и глухой, когда она под боком проглядела армию. Психологическое явление предубежденности.)
В это время Милюков уже переменил несколько свой взгляд на армию. Он должен был признать факт существования армии и высказывал даже дружелюбное к ней отношение, но в то же время выступил ее «защитником от Врангеля и Кутепова!» (sic!) Это было так же остроумно, как если бы Врангель и Кутепов взяли под свою защиту демократических демократов от Милюкова и Винавера. Как демократическая группа К.-д. партии не существовала бы в эмиграции без Милюкова, так и русской армии не было бы за рубежом без Врангеля.
Главный комитет Согора перенес из Константинополя в Прагу свою широкую и культурную деятельность, и в нем я тоже встретил моих товарищей и друзей, у которых я и остановился.
Из правительства я видался по делу моей командировки с министром Гирсой, который очень сочувственно отнесся к нему, обещав свое содействие в принятии молодежи будущей осенью с начала академического года, при новом бюджете. Был я у нашего друга Крамаржа, женатого на москвичке Абрикосовой, в его чудном доме на холме близ Градчан, с видом на всю Прагу.
При мне был вечер русских соколов, упражнения которых вызывают восторг даже у чешской публики.
На обратном пути я заехал в Моравскую Тшебову, где находится русская гимназия Согора на 550 учеников, перенесенная из Константинополя и содержимая чешским правительством.
Нельзя не оценить широкую и планомерную помощь в деле обучения детей и юношей, оказываемую чехами. Правда, они это делают за русский счет, вывезя русский золотой фонд из Сибири, но другие бы на их месте могли этого не делать для русских беженцев при их бесправии и при установившихся международных обычаях.
Гимназия помещается в прекрасных каменных бараках среди покрытых хвойным лесом холмов, близ маленького местечка. Как с педагогической точки зрения, так и со стороны оборудования (дортуары, церковь, театр, механическая прачечная и проч.) этот гимназический городок производит прекрасное впечатление, и беженство с благодарностью будет вспоминать главную инициаторшу и руководительницу этого начинания, члена Согора А.В. Жекулину.
Вена, в которой я остановился на день, столь красивая и до войны оживленная и веселая, производит теперь тяжелое впечатление. Переживаемый ею кризис и крушение империи сильно отразились на ее внешности и на уличной жизни.
Весной 1923 года я вновь был в Париже после двухлетнего отсутствия. Я выбрал наиболее дешевый и простой (одна транзитная виза) путь: через Италию на Загреб, Триест, Венецию, Милан и Турин. Ехал я четыре дня в тихих поездах с семью многочасовыми остановками. При езде сидя, в переполненном третьем классе эти остановки имеют свои преимущества (отдых, мытье) и дали возможность увидеть и походить по главному городу Хорватии Загребу, который гораздо более благоустроен, чем Белград, а также и по словенскому живописному городу Любляны.
Остановился я в Париже снова в посольстве у Маклаковых. Так как на этот раз не было съездов, то я более видел надземный Париж, который так хорош весной. Кадетские заседания были очень редки, а Национальный комитет собирался еженедельно по средам – президиум и по пятницам – общие собрания. Обсуждались главным образом вопросы более широкого объединения и возглавления. По-прежнему энергичен хлопотливый М.М. Федоров, который много сделал и для студенчества. Париж и Франция все более стягивают к себе беженство, студенты и офицерство тянутся сюда и с Балкан, и из Германии. Константинополь и Берлин пустеют. Тысячами работают они на больших автомобильных заводах, много студентов, шоферов, приказчиков и т. п. Многие полковые ячейки и казацкие станицы переносятся с Балкан во Францию. Париж все более делается общественным, политическим, деловым, культурным и церковным центром эмиграции.
Мы в Национальном центре в это время подверглись усиленному напору со стороны военных, главным образом врангелевского представительства. Раз армия признала великого князя Николая Николаевича своим вождем (с чем и мы, разумеется, считались и признавали), то генералы требовали, чтобы мы его признали безоговорочно и национальным политическим вождем. Это бравым генералам, но наивным политикам казалось очень простым. Общественность и политику они трактовали как роту и ротное обучение. Объединить политический фронт на Николае Николаевиче им казалось так же просто, как «равнение направо» (именно направо) по команде ротного командира.
