Если монархисты охотно признали Николая Николаевича своим вождем еще до армии именно потому, что он царского рода, то Национальному комитету и другим группам, в него входящим, как надпартийным, именно потому это было гораздо сложнее. Некоторые видели в этом признании предрешение будущего государственного строя. Впоследствии генералы должны были убедиться, насколько политическое объединение и вопрос возглавления в эмиграции сложны. Тогда же они со своей упрощенной психологией говорили, что мы против великого князя и армии (!), а один доблестный генерал в Белграде даже сказал, что Долгорукова следует повесить (!).
Мы никогда не вмешивались в чисто военные дела, и я лично, и в России, и в эмиграции все время работая при армии, строго этого придерживался. Теперь, к сожалению, в гражданскую войну и в эмиграции генералам нельзя обойтись без политики. Но прав Струве, когда он, возражая недавно генералу Краснову по поводу более чем странных приемов его политической полемики в последнее время, высказал, что мы против того, чтобы политика проникала в казармы, но беда и когда казарма проникает в политику.
Вследствие неверной информации о политическом положении в Париже, Врангель совершенно отвернулся от Национального комитета и стал со своими генералами верить в то прожектерство И.П. Алексинского, коего объединительные проекты повсюду проваливались, как, например, мертворожденная в Париже «Беседа», организация под председательством Третьякова, с первых шагов взявшая неверный тон и быстро заглохшая. Началось метание в поисках общественной опоры. Мне тем более было досадно за Врангеля, что я, в перспективе его огромных заслуг и национального подвига и ценя его лично очень высоко, считал его политические промахи очень мелкими слагающими. У других же теперь, когда политика выступает на первый план, политическая перспектива нарушалась, тактические ошибки Врангеля застилали его славное прошлое, и этот период далеко не способствовал его популярности в широких общественных кругах.
Нужно сказать, что Национальный комитет, несмотря на политические ошибки Врангеля и на его изменившееся отношение к Национальному комитету, продолжал неизменно поддерживать армию и Врангеля как ее главнокомандующего. Мне кажется, Врангель недооценивал эту стойкую, нелицеприятную поддержку верных друзей армии.
В это время уже усиленно говорили о признании большевиков Францией, и, уезжая из Парижа, я не был уверен, что вновь вернусь в посольство.
Обратно в Белград я поехал в начале июля тем же путем. После двух дней пути я остановился с утра до вечера в Венеции ровно на полпути, чтобы покупаться в Лидо и освежиться.
В Белграде умерли трое из моих сослуживцев при армии. Еще зимой умер Н.А. Ростовцев, теперь, вскоре после моего возвращения, мы на той же «гробле» схоронили умершего после двух операций С.Н. Ильина, а осенью в городке Панчево похоронили графа Мусина-Пушкина.
Ильин последние месяцы мог менее, конечно, влиять на политические шаги импульсивного, порывистого Врангеля, жившего в Карловцах. Я его застал в клинике после первой операции. Несмотря на свою слабость, он живо интересовался и долго расспрашивал про парижские настроения и говорил, что последнее время ему трудно было продолжать работу. Из всех лиц, работавших при армии, я наиболее сходился во взглядах с Ильиным и считаю его смерть большою потерею для Врангеля. Его заменил Чебышев. Из ближайших сотрудников Врангеля Чебышев, Львов и Даватц стали сотрудничать в «Новом времени», которое потом становится как бы официозом Врангеля.
За неимением средств на издание собственной газеты и за прекращением «Общего дела» в Париже я считаю правильным это сближение. Благодаря этому сотрудничеству «Новое время» значительно улучшилось, Локоть стал писать реже и менее агрессивно, А. Столыпин и некоторые другие сотрудники должны были совсем уйти. Но конечно, жаль, что не было своей национальной непартийной газеты, и близость хотя бы и улучшенного «Нового времени», но все-таки партийной монархической и националистической газеты, не могла не налагать известной окраски и на командование.
Когда я вернулся из Парижа, то некоторые мои друзья в Белграде упрекали меня, что я резко разошелся в вопросах тактики с нашими генералами. Я не так понимал мое служение армии, а генералов не считаю особой породой людей, с которыми нельзя спорить и не соглашаться. Другое дело при наличии фронта, тогда надо было наименее отвлекать политикой военачальника; у Деникина я был всего один раз, а у Врангеля в Крыму раза три, причем я не счел нужным загружать его жалобами на политику, проводимую его подчиненными, хотя сам я являлся жертвой этой плохой политики. Другое дело теперь, когда фронта нет, и хотя борьба продолжается, но позиционная и окопы наши – увы! – отнесены далеко от пределов России. Теперь приходилось подолгу говорить и спорить с Врангелем и его генералами, которые сами начали спор и резко поставили по своей политической неопытности некоторые тактические вопросы и предъявляли упорные требования равнения по ним.
Я еще в Константинополе советовал Врангелю, чтобы быть откровенным до конца, при случае объявить, что он лично монархист по убеждению. От этого только выиграла бы его как главнокомандующего надпартийная позиция – уметь ставить на второй план свои личные политические взгляды, когда выступают общенациональные задачи спасения Родины. Некоторые, например и. д. начальника штаба, находили, напротив, что гораздо лучше, когда, как это было с Корниловым и с Деникиным, никому не известно, кто монархист, а кто республиканец. Но все обличье и тон у тех были иные, чем у Врангеля, а потому здесь откровенность до конца могла быть только полезна. Врангель и высказался тогда в одном из своих приказов или обращений в этом смысле.
Но как это было далеко от того, что по тону, да и по существу, творилось теперь в Белграде. Ведя борьбу с крайними правыми, Врангель, под влиянием окружения и белградской атмосферы, делал уже уступки монархической партийности, чему много было примеров.
Как на один из таких примеров, укажу на его распубликованную речь: «Мы, старые офицеры, служившие при русском императоре в дни славы и мощи России, мы, пережившие ее позор и унижение, мы не можем не быть монархистами. И, воспитывая будущее поколение русских воинов, тех, кто будет ковать мощь и славу нашей родины, мы можем лишь радоваться, что они мыслят так же, как и мы».
Тут уже значительное уклонение от личного исповедования веры – к партийности. Да и фактически тут не все верно. Хоть подавляющее большинство офицеров монархисты, но есть и республиканцы. Как по тону и содержанию, эта речь отличается от речи Кутепова в Константинополе, в которой он говорил, что у него в палатках в Галлиполи рядом лежали и монархисты и республиканцы и что и впредь армия будет столь же беспартийна.
Кроме фактической неточности, в речи Врангеля заключается и призыв к воспитанию военной молодежи в партийном духе.
Это говорилось, правда, в то время, когда по приказу № 82 офицерам запрещалось участвовать во всех партиях, в том числе и монархических, что вызвало столько возражений, а затем и исключений и разъяснений к этому приказу.
Когда таким образом с умеренными монархистами и «Новым временем» у Врангеля установилась entante cordiale (сердечный союз), он подвергался усиленным нападкам неумеренных правых. В Белграде, правда, они только шипели, но сдерживались, не желая порвать с армией. И приезжавший сюда Марков произносил сдержанные речи и ублажал Врангеля при его посещении. Но в то же время в Берлине в органе Высшего монархическго совета на него резко нападали и прямо ругали его.
