Я приобрел ценные технические сведения относительно перехода границы, что следует и чего не следует делать.
С населением, кроме арестованных, мало общался наедине и по случаю полевых работ преимущественно говорил со стариками. Старики определенно говорят, что прежде жилось лучше, всего было вдоволь и дешевле стоило. Но, ссылаясь на экономические условия, политических соображений они обыкновенно не высказывают, когда же и относились отрицательно к красной власти, то о преимуществе какого-либо государственного строя не говорили, упорно возвращаясь к экономической, а отчасти моральной разрухе при большевиках. Этим как бы подтверждается мой давнишний, уже пятилетний прогноз, что после всего пережитого у крестьянина явится прежде всего не тоска по царю или президенту, сидящим в Москве или в Петрограде, а, грубо выражясь, тоска по городовому, то есть по твердой и законной власти, опирающейся на вооруженную силу и охраняющей его и его труд на принадлежащем ему клочке земли. Но это уже мои субъективные убеждения и впечатления.
Я привел в моем повествовании по возможности объективный, правдивый, фактический материал, скорее несколько штрихов в добавление к имеющемуся уже обширному материалу к характеристике большевистской власти. Мои наблюдения кратковременны, случайны, в глубь России мне не удалось проникнуть, но некоторый интерес они могут представить, так как материал этот выхвачен в глухой приграничной местности с ее боевым характером, где ничего не было показного, как это может быть в больших центрах; к тому же это наблюдение не туриста, а арестанта, не только наблюдавшего, но и испытавшего на себе эту власть в мелких ячейках ГПУ.
Но мои русские и польские приятели в Варшаве, когда я им сделал сообщение о моей неудавшейся попытке, настаивали, чтобы я высказался о прочности, по моим наблюдениям, большевистской власти. Того же, может быть, хотят и некоторые читатели. Тогда перейдем опять в область субъективного.
A priori можно сказать, что власть, построенная под видом равноправия на неравенстве классов и на классовой вражде, власть разрушающая, но не созидающая – непрочна, как здание, построенное на песке. Я же лично за эту неделю осязательнее, нагляднее осознал характер этой власти, чем за все годы эмиграции по отзывам других. И, шагая в партии арестантов по сыпучим пескам Славуты, слушая заученные формулы самоуверенных в своих энциклопедических познаниях, но невежественных по существу красноармейцев, я осязательно представил себе, что, несомненно, налаженный военно-полицейский административный аппарат большевиков представляет из себя как бы тяжелый железный стержень, глубоко воткнутый в песок и который, как бы зыбок ни был песок, может долго еще простоять без сильного толчка или упорного раскачивания его.
Таковы законы равновесия, таковы вечные и непреложные законы природы, как и сияние вечной красы природы, несмотря на уродливые подчас уклонения венца природы – человека. Теперь, когда я отдохнул от физических и моральных переживаний моей поездки, выпуклее передо мной вырисовывается краса малороссийской природы в эту июльскую неделю, выхваченную из моего эмигрантского быта, несмотря на необычность условий, в которых пришлось эту неделю прожить.
Август 1924 г.
С. Городок, Ровенского уезда
Польская Волынь»
Таким образом, мне не удалось проникнуть в Россию. О «засыпке рва» между нами и большевиками не может быть речи, слишком велико этико-политическое различие. Но перепрыгивать через ров следует, хотя бы с некоторым риском сломать шею. То, что я не сломал себе шею, показывает, что более молодым и менее меня известным по общественно-политической деятельности людям это не так трудно.
Если я упоминаю о красе природы в своем повествовании, даже словами Иоанна Дамаскина, то все же я менее, чем он в изображении А. Толстого, сентиментален. Тот говорит:
И посох свой благословляю,
И эту бедную суму,
И в поле каждую былинку,
И в небе каждую звезду.
Былинками и звездами я восхищался, но к палке своей оставался равнодушен, а суму мою готов был подчас проклясть, так как она резала мои бедные плечи.
Жизнь моя в Варшаве и на Волыни и близкое знакомство с перебежчиками показали мне, насколько ошибочна окраинная политика поляков и относительно русского меньшинства. Не буду говорить о том, что узнал в Варшаве от других, от русской общественности, группирующейся около Русского дома, Русского комитета и газеты «За свободу» (Арпыбашев, Философов), кратко расскажу лишь виденное мной.
Правда, поляки знали лишь две России: царскую, участвовавшую в дележе Польши и чинившую ненужные национальные ущемления, против которых русское прогрессивное общество боролось, и Россию большевистскую, а потому нельзя требовать от обывательской массы, не учитывающей настроения русской интеллигенции, любви к России. Но здоровый эгоизм должен был бы подсказать польским государственным деятелям и политикам, испытавшим на себе недостатки русской политики, пагубность не только повторения, но и углубления ее недостатков в области культурной, церковной и национальной. Националистическая, шовинистическая политика дает всегда обратные результаты.
Впоследствии в Бессарабии я убедился, что и политика Румынии грешит теми же, если не большими недостатками.
В большие праздники по новому стилю, введенному правительством при помощи автокефальной церкви, все церкви на Волыни пусты, а в будничную службу, в дни праздников по старому стилю – переполнены. Страсти в защите Тихоновской церкви и старого церковного стиля против автокефалии разгорелись до того, что архимандрит застрелил митрополита Георгия за введение им автокефалии и отделения от Тихоновской церкви, и, horribile dictu, большинство русских было на стороне убийцы.
Как я мог убедиться на Волыни, из казенных учреждений сплошь увольняются все русские, православные, которые, лишенные заработка, устремляются в Россию. Среди перебежчиков в России я встречал железнодорожных рабочих, например семью из Нежина, некоторые из которых работали десятки лет и теперь остались без места. Большевики же щеголяют тем, что принимают на службу и поляков, и евреев. В связи с этим и другими политическими и экономическими условиями большевистский режим в пограничном районе представляется населению земным раем и очень многие переходят границу. Поляки – хорошие пропагандисты для большевиков.
Когда я рассказывал премьеру Грабскому мои впечатления о Волыни и о путешествии в Россию, он два раза меня с интересом выслушал и соглашался с моей оценкой недостатков польской окраинной политики, которая и в сейме, и в прессе тоже сильно критикуется. Он указывал на трудности молодой государственности и на то, что им предпринято для устранения недостатков. Зная Грабского как умного и широкого политического деятеля, я ему верю. Но и тут повторяется старая история: поляков в Петербурге, бывало, встречали всегда крайне любезно, обещали устранить несправедливые стеснения и виновных в них лиц, а на местах на действиях местной администрации это ничуть не отражалось.
Я прожил еще и отдохнул в конце лета полтора месяца на Волыни у Штейнгеля в его старой усадьбе на острове в десять десятин на запруженной реке. Я ходил с ружьем на уток по зарослям речки в холмистых берегах, покрытых дубовым лесом, с белыми мазанками и селами, ездили мы на именины к соседнему батюшке, на пикник, словом – вспомнил старую русскую жизнь.
