Из Варшавы я выехал в Париж в конце сентября, когда Саксонский сад и чудные парки Лозенки и Бельведер уже позолотились.
На этот раз в Париже пришлось в последний раз и ненадолго остановиться в посольстве и на милом левом берегу, который я полюбил за эти годы беженства. Вскоре состоялось признание Францией (Эрио) большевиков и сдача им посольства со всем его имуществом. Одного массивного столового серебра было на много сотен тысяч, которое большевики все равно должны были ликвидировать из-за литого государственного герба на нем. Вывезен был только архив за последние семь лет с делами, на которые у большевиков не имелось в Петрограде в министерстве копий. Серп и молот и красный флаг заменили государственный герб и флаг на старом особняке аристократической улицы Гренель…
А парижская общественность все объединялась и возглавлялась, а М.М. Федоров все хлопотал…
Вопрос о возглавлении беженства великим князем Николаем Николаевичем длится уже годами. Его политическая фигура растет благодаря его нескольким интервью с действительно национальной, надпартийной платформой, всецело восприявшей лозунги Добрармии, и благодаря мудрой его позиции, отклоняющей суетню около его особы правых и частью военных, желающих провозгласить его вождем с безоговорочным ему подчинением, то есть произвести его в диктаторы в безвоздушном пространстве эмиграции. Лавры Голицыных-Муравлиных не дают, очевидно, многим покоя, и они стремятся ко второй «Кириллиаде». Великий князь Николай Николаевич, благосклонно, как ему и подобает, принимая всех, в то же время отклоняет «до России» предложения не в меру услужливых друзей и говорит то же, что и гоголевская невеста, но в более вежливой форме: «Отойдите… господа!» От этого его политический облик отнюдь не умаляется; напротив. И правые своей немудрой политикой сыграли, пожалуй, положительную, но неблагодарную роль – repoussoir'a
[18] для его мудрой политики.
Если бы в Англии случилось что-либо подобное русской революции, то вождем, вероятно, у них был бы не принц Валлийский или Йоркский, а генерал Китченер или другой генерал.
В Германии и монархисты оказались умнее русских монархистов. Они оставляют Гогенцоллернов пока в покое, и вождями монархистов и националистов являются не кронпринц или Эйтель-Фридрих, а генералы Гинденбург и Людендорф. Мало того, монархист Гинденбург делается президентом республики.
У нас, к сожалению, не выдвинулся генерал, за которым пошли бы все военные и преобладающее большинство эмиграции. Таковым явился великий князь Николай Николаевич. Вспомним еще раз, что нам писал Щепкин в 1919 году из Москвы перед своим расстрелом: «…если за этой властью идут войска, то, какова бы она ни была, она должна быть признана всеми».
И потому мы готовы признать власть Николая Николаевича, когда наступят время и условия, о которых он сам говорит, несмотря на то что он великий князь, тогда как монархисты признают его, потому что он великий князь. Мы его приемлем, веря в его национальную надпартийность, ценя его мудрую, осторожную позицию, которая зачастую раздражает правых.
Монархист Гинденбург совершенно для него неожиданно оказался президентом и корректным слугой Германской республики. Для него – Deutschland, Deutschland Über Alles.
Таковым же мы приемлем и монархиста Николая Николаевича, для которого тоже Россия, Россия превыше всего, который готов отдать свою жизнь за освобождение Родины, независимо от того, будет ли в ней монархия или республика. Три года уже я провожу эту линию по отношению к Николаю Николаевичу в Национальном комитете, и большинство его, как мне кажется, теперь придерживается тех же взглядов. А сколькие топорные политики говорили, что я иду против Николая Николаевича и армии!
В конце лета 1925 года стало выходить «Возрождение» под редакцией нашего старого друга – Струве, газета наиболее близкая к лозунгам армии и Национального комитета. Одно имя Струве гарантирует, что эта большая газета будет чистой и культурной, и я очень надеюсь, что она станет неофициальным органом армии. «Возрождение» заполнило пробел между «Последними новостями» и монархическими листками, в чем ощущалась насущная потребность.
Но, приветствуя появление «Возрождения», редактируемого товарищем председателя Национального комитета Струве, во избежание недоразумений президиум Национального комитета счел нужным отмежеваться от газеты и заявить, что она отнюдь не является его официозом. Так как Струве не пожелал этого сделать в «Возрождении», то я, тоже товарищ председателя Национального комитета, сделал это в рижской газете «Слово».
В чем же различие? Во-первых, «Возрождение» имеет явный уклон к монархизму в своей идеологии, тогда как Национальный комитет строго надпартиен. Индивидуалист Струве со своей газетой является лишь одним из течений, представленных в коалиционном Национальном комитете. Струве сузил политический диапазон «Возрождения» сравнительно с более широким объединением Национального комитета. Отсюда разница и в вопросах тактики. Так, например, Струве считает уместным и полезным настойчиво подчеркивать происхождение Николая Николаевича от «царского корня», факт и без него всем хорошо известный. Этим подчеркиванием он только суживает сферу влияния Николая Николаевича. Он его представляет эмиграции не русским Гинденбургом, а каким-то Эйтель-Фридрихом, то есть скорее умаляет его фигуру.
Вот некоторые из главнейших, не особенно для широкой публики осязательных расхождений наших с «Возрождением», газетой действительно национальной и не узкопартийной.
Я пробыл на этот раз в Париже вследствие моей бедности безвыездно полтора года. Ни разу в жизни столько не прожил на одном месте. Уехал я по личным делам в начале марта, когда часть эмиграции очень уж рьяно и с большими чаяниями готовилась к… объединению и возглавлению на зарубежном съезде.
После роскошного дворца посольства за эти полтора года я жил и в хорошей комнате у родственников, и в маленькой гостинице на пятом этаже, а последнюю зиму в пятидесяти-франковой холодной мансарде с керосиновым освещением и отоплением, на седьмом этаже, поднимаясь по крутой черной лестнице, совершенно темной.
Один из немногих моих приятелей, рискнувших подняться ко мне, тяжело дыша, говорил, что и высоко же я забрался. На это я ему показал из моего круглого окна в скате крыши чудный вид на кишащую внизу авеню, на Триумфальную арку и Эйфелеву башню вдали и сказал, что в беженстве я поднимаюсь все выше и выше, а не опускаюсь.
Князь Павел Аолгоруков
Кишинев, 1926 г.
Часть вторая
Десять Пасх
Москва, Москва, Екатеринодар, Сочи, Константинополь, Белград, Париж, Варшава, Париж, Кишинев – вот где мне пришлось встретить последние Пасхи, вот как пришлось скитаться в беженстве!
1917 год. В Московском Кремле. Несмотря на неудачную войну и Февральскую революцию, Москва в последний раз встречала праздник с обычной торжественностью. Масса народу в соборах и на площади, гул колоколов, обилие света от свечей и плошек. На Святой я вместе с другими поехал от Государственной думы на фронт, который уже в значительной мере стал разлагаться, беседовать с войсками. Мою речь я начинал с «Христос воскресе!» с приветом от Москвы, гул колоколов которой еще у меня в ушах… Сотенная или тысячная толпа солдат отвечала мне: «Воистину воскресе!»
