После разных бонн и гувернеров, главным образом прибалтийских немцев, у нас много лет был гувернером коренной москвич, очень образованный и пропитанный славянофильской идеологией П.И. Шаповалов.
Лет до девяти ходили мы в русских рубашках, а зимой в тулупчиках и меховых шапках. Летом мы ездили в наше родовое подмосковное майоратное имение Волынщина, Рузского уезда. Там стены комнат нижнего этажа старинного дома были увешаны портретами наших предков по долгоруковской линии, исполненными большей частью известными французскими портретистами. В доме и на дворе были выставлены отличия и военные трофеи наших предков. А в приусадебной церкви, находящейся возле самого дома, возвышались их грандиозные надгробные памятники, начиная со сподвижника Екатерины князя В.М. Долгорукова-Крымского. В Волынщине мы играли с крестьянскими мальчиками, по будням в бабки, а по воскресеньям устраивали сражения со штурмом двух враждующих крепостей, устроенных на обрывах находящегося в парке оврага. Осенью мы обыкновенно ездили в подмосковное имение нашего деда Орлова-Давыдова Отрада, Серпуховского уезда. Там в огромном дворце екатерининских времен были плафоны, изображающие морские победы графа Орлова-Чесменского, разные фамильные реликвии и в семейном склепе могилы пяти братьев графов Орловых. Дедушка граф Владимир Петрович Орлов-Давыдов воспитывался в Оксфордском университете и был англоманом не только по воззрениям и привычкам, но и по наружности. Читал постоянно огромные листы Times. Он был хорошим хозяином и одним из крупнейших русских землевладельцев. В сороковых годах он подавал императору Николаю I записку о желательности освобождения крестьян от крепостной зависимости, но по английскому образу, то есть в качестве безземельных арендаторов. За эту записку его было предложено выехать на несколько лет из России.
Тринадцати лет я поступил в находящуюся близ нашего дома 1-ю Московскую классическую гимназию, где раньше учился и наш старший брат, в то время уже студент историко-филологического факультета. Он находился под влиянием славянофильского течения, дружил, как и мы, с младшим поколением Самариных и во время Русско-турецкой войны, будучи студентом 1-го курса, поехал с товарищем своим по гимназии и университету П.Н. Милюковым санитаром в московский лазарет на Кавказском фронте. Брат же Павел не захотел изучать классических языков и поступил в очень хорошую частную реальную гимназию Фидлера. И надо сказать, что он ничего не потерял, не поступив в казенную классическую гимназию, которая незадолго перед тем претерпела реформу министра графа Д.А. Толстого, заключавшуюся, между прочим, в том, что из ее программы было исключено совсем естествознание.
Между тем брат имел тяготение как раз к естественным наукам. Для того чтобы иметь возможность поступить в университет на естественный факультет, он по окончании реального училища подготовился в течение года к сдаче экзамена зрелости, занимаясь древними языками с двумя отличными преподавателями славившейся тогда в Москве частной гимназии Поливанова Никольским и Колосовым. Они оба были русские, в отличие от большинства преподавателей древних языков – чехов, наводнивших тогда казенные гимназии. В большинстве премилые люди, чехи, однако, придерживались немецкого схоластического и грамматического метода преподавания в ущерб ознакомлению учащихся с красотами античной культуры. Эта так называемая «гимнастика ума» должна была дисциплинировать мозги молодежи и заглушать в ней вольнодумство.
В университете мы – 18-летние юноши, после смерти матери и отъезда отца на постоянное житье в имение, – очутились на полной свободе, обладая притом достаточными средствами. Это повлияло отчасти на то, что мы отдали, может быть, слишком много нашего времени на 1-м курсе традиционному московскому студенческому буршеству с его Татьяниными днями, «Стрельнами,» «Ярами», цыганскими хорами и тройками. Это был первый год только что введенного нового университетского устава, долженствовавшего также дисциплинировать молодежь при помощи инспекторов, педелей, форменных тужурок, мундиров и шпаг. Но молодежь продолжала бурлить, и студенческие истории стали еще чаще, с закрытием на некоторое время университета, с пощечиной инспектору Брызгалову на студенческом концерте в Благородном собрании, с шумными и многолюдными студенческими сходками, с загоном студентов казаками в находившийся против университета экзерциргауз (манеж) и с избиением студентов мясниками Охотного ряда, находившегося также около университета. Мы с братом держались в стороне от студенческого движения и были скорее зрителями или свидетелями его. И хотя нам претили нововведения нового университетского устава, но нам противна и жалка была и разъяренная распропагандированная студенческая толпа с большой примесью нестуденческого элемента, пользующегося ею как пушечным мясом. И как понятно нам было то, порою очень острое раздражение против студенческой толпы, которое позже, почти через двадцать лет, испытывал первый, со времени введения нового устава, выборный ректор Московского университета, князь С.Н. Трубецкой, жизнь свою положивший за университет и его автономию в борьбе с тупой революционностью снизу и реакцией сверху. Помню, как однажды бывший в наше время попечителем Московского учебного округа граф Капнист вызывал к себе нас с братом наряду с некоторыми другими студентами для выяснения причин беспорядков. Вряд ли из этих достаточно-таки бесплодных разговоров удалось ему что-либо выяснить. Да, пожалуй, и нам самим тогда не вполне была понятна природа парившей среди нас неурядицы. Если, очевидно, и была идущая извне пропаганда, преследующая на почве академических беспорядков свои политические цели, то она находила почву среди зеленой, восприимчивой и экспансивной молодежи, как это бывает всегда, когда отцы не могут в нормальных условиях заниматься политикой, критикой и легальной оппозицией и быть, что называется, «оппозицией его величества», а не «его величеству». А например, в Англии студенты занимаются учением и между прочим подготовлением к серьезному занятию политикой посредством практики в ораторском искусстве, устройства показательных парламентских заседаний и т. п. Свободное же время и избыток молодых сил они употребляют на гребной и другие виды спорта. Мы с братом из области спорта увлекались только что появившимися тогда английскими велосипедами с большим передним колесом и маленьким задним.
В учебном отношении естественный факультет, в отличие от историко-филологического, на который поступил я, почти не потерпел от введения нового университетского устава. Состав профессоров был очень хорош. Особенно славился тогда профессор ботаники Тимирязев. На старших курсах брат сосредоточился главным образом на занятиях по зоологии, по преимуществу у приват-доцента Мензбира, а также у профессора Богданова и специально у профессора Зографа по ихтиологии. Под руководством последнего он основал на Анофриевском озере, находящемся вблизи от нашего подмосковного имения, научную ихтиологическую станцию, функционировавшую до самой большевистской революции. Не знаю, функционирует ли она и теперь. И самые последние шаги брата на родине, перед оставлением ее с врангелевской эвакуацией из Севастополя, случайно связаны с ихтиологией, так как вследствие царившей тогда в Севастополе жилищной тесноты он ютился в сыром нежилом помещении научной морской ихтиологической станции, находящейся близ Графской пристани, откуда отчаливали все отходившие суда и катера. Из нашей студенческой жизни вспоминается одна наша проделка. Пользуясь нашим сходством, я дважды на протяжении одной недели держал экзамен по богословию, один раз за себя, другой за брата – у протоиерея Сергиевского, читавшего свой курс для студентов всех факультетов, одинаково почти не посещавших его лекций. Он не только никогда никого не проваливал на экзаменах, но даже не ставил отметки ниже четверки тем, которые почти ничего не могли ответить.
