Целыми днями иногда нечего делать. Информационная и организационная работа идет своим чередом, но туго. Масса препятствий. Конспиративность и запуганность. Меня, как нового человека, боятся. Связался с офицерским кружком и с некоторыми другими лицами. Много разговору, результаты малые. Необходимо более частое и живое единение с эмиграцией. Много потерял времени на связь с Москвой (для организации приезда туда), но пока безуспешно. Еще 14-го написал *** с просьбой, чтобы он приехал сюда, или ***, или ***. До сих пор нет ответа. Поручил 20-го офицеру побывать от моего имени у *** и спросить ответ. Он пишет, что адресат испугался при его приходе и захлопнул дверь. Поручил другому (вчера) разыскать *** или ***. Досадно. Придется завоевывать Москву. Очевидно, запуганы и лучшие друзья, которые в 18-м году самоотверженно мне помогали спастись из Петропавловской крепости и бежать из Москвы, а теперь трусят и смотрят на меня как на пришельца с того света. При таком отношении и запуганности лучших и надежнейших друзей трудна будет организационная деятельность. Если числа до 7-VII не удастся связаться и подготовить приезд (квартиру, ночлег, документ я имею), то придется ехать уже так и самому там устраиваться, хотя в Москве это мне не легко и днем на улице там мне вряд ли много можно показываться, раз что в Харькове меня узнавали. Плохой симптом гнета и пришибленности, если с 18-го года с людьми произошла такая метаморфоза. Очень это меня огорчает. Писал я со всеми предосторожностями и вполне конспиративно. И не только не приехали в Харьков, чтобы повидаться, но даже ни строчки. Осторожность необходима, но трусость, особенно у мужчин, противна. Мало гражданской доблести, оттого и проигрываем. Разочарован в этом отношении в интеллигенции и больше вижу мужества у военных, у военной молодежи. Они полны жертвенности идти по первому призыву. Но инициативы в революционной работе и у нее мало. Рад видеть Россию, русскую природу, русских людей, но подобное возвращение и пребывание на родине, очевидно, будет не радостное. Морально не весело постоянно быть начеку, видеть в каждом «товарище» возможного врага, а приятели… в кусты. Посмотрим.
Извозчиков много на дутых шинах. Характер толпы (опрощенной, часто нарочито демократической) совсем иной. Вывески совершенно непонятны, кроме сокращений – украинизация. Рад, когда прочитаешь – парикмахер, папиросы… Говорят все по-русски, всюду, хотя для службы требуется для всех, даже профессоров, сдача экзамена украинского языка. Через два года собираются в университете преподавать по-украински. Профессора в отчаянии. Прочел в газетах, что в Ровно (в Городке) убит сподручный Петлюры атаман Оскилко. Я его хорошо знал и видел чуть не каждый день у Штейнгеля в Городке, где его жена была в школе учительницей. Он был щирым самостийником и придерживался из тактических соображений польской ориентации, издавая в Ровно газету «Дзвин» с польской субсидией».
Какова же была цель этого второго путешествия брата в Россию, предпринятого с таким трудом и с таким риском? После первой неудавшейся попытки проникнуть в Россию он сам старался выдвинуть чуть ли не главной побудительной причиной ностальгию, желание на старости лет еще раз взглянуть на родину. После его ареста в Харькове его заграничные друзья также выдвигали этот мотив на первый план, желая смягчить его участь или, по крайней мере, не ухудшить ее. Теперь, по прошествии пятнадцати лет после его смерти и по ознакомлении с некоторыми материалами, нельзя не признать, что главною и почти единственною целью его стремления в Россию была цель политическая. Но, зная и его политическую зрелость, и его темперамент, нельзя предполагать, чтобы он пошел на какую-нибудь легкомысленную авантюру. Он не имел намерения приступать к немедленной организации какого-нибудь переворота и еще менее террористического акта. Чувствуя оторванность русской политической эмиграции от России, он хотел освежить у русской эмиграции чувство Родины. Сознавая отсутствие организованной связи между нами и антибольшевистски настроенной частью русского народа, он считал необходимым завязать и укрепить эту связь. Он понимал, что и эта задача трудная и длительная. Окончательные выводы из своих впечатлений и из его рекогносцировочно-информационного путешествия он сделал бы позже. И лишь потом он, на основании этих выводов, приступил бы сам к выработке тактического плана или предоставил бы это другим. Затем он считал необходимым кому-нибудь из старшего поколения показать другим пример труда, подвига и жертвенности, нужных для активной работы по спасению России. Может быть, наконец, он своим появлением из заграницы в СССР и отчасти предполагавшимися и ведшимися беседами хотел побудить находившихся «там» к большей активности; хотел расширить политические перспективы у дезориентированных и запуганных многолетним террором людей, напомнив им о гражданском долге и призвав их к работе по спасению родины.
И даже большевистскому следствию, продолжавшемуся в течение его одиннадцатимесячного сидения в тюрьме и готовившему материал для громкого политического процесса, не удавалось в его действиях найти состава преступления. Только уже после расстрела Павла Дмитриевича в большевистской прессе наряду с другими ложными сведениями о нем, как, например, о том, будто он был руководителем русских эмигрантских монархических организаций, появилось сообщение, что он намеревался устроить какую-то организацию пятерок. О том, что состава преступления в действиях Павла Дмитриевича не найдено, свидетельствует и тот факт, что арестованные в Харькове в связи с его делом четыре его знакомых земца и члены кадетской партии, с которыми он в Харькове общался, вскоре были выпущены на свободу без всяких для них последствий. И наконец, о том же говорят и полученные через одно лицо, ныне уже умершее, заверения назначенного Павлу Дмитриевичу правозаступника, а именно, что его жизни опасность не угрожает и что самое большее, что его ожидает, – это ссылка куда-нибудь на север за незаконный переход границы.
Арестован был Павел Дмитриевич 13 июля 1926 года, когда он пробирался в Москву после почти двухмесячного пребывания в Харькове. Когда, собственно, он был опознан большевиками и когда началась слежка за ним, установить невозможно. Существовало у некоторых, правда немногочисленных, лиц предположение, что ГПУ было в курсе его планов еще до перехода им советской границы и что оно все время за ним следило. Но эта версия никакого подтверждения в дальнейших фактах не получила. Брат принимал всевозможные меры для законспирирования своего предприятия. Например, он изменил свою внешность, имел фальшивый паспорт и пользовался условными словами и несколькими фамилиями. Но надо признать, что трудно найти человека, менее его подходящего для конспирации, как по своей наружности, так и по своей смелости, доверчивости и неосторожности. Вот два бывших с ним в Харькове случая, рассказы о которых дошли до меня. Один человек, который хорошо знал меня в России, но брата никогда раньше не видал, встретив его, принял его, несмотря на измененный вид, за меня, вследствие сохранившегося у нас до последнего времени сходства, и воскликнул: «Петр Дмитриевич, вы ли это? И в таком виде и здесь!» На это брат, застигнутый врасплох, ответил незнакомому ему человеку на людной улице среди белого дня: «Нет, я Павел Дмитриевич». А вот другой случай. Он был однажды на каком-то представлении в театре и сидел на галерке. Когда после представления во время игры или пения Интернационала все встали, он не встал и не снял шапки. Сидевший с ним рядом пожилой человек, думая, что это деревенский простолюдин, стал его подталкивать, но он спокойно отвел его руку и продолжал сидеть как ни в чем не бывало. Тогда тот прошептал: «Что ты, дедушка, Толстой, что ли, с того света пришел?»
