Его пребывание в Харькове затянулось на много дольше, чем он хотел, и он сам считал это опасным с конспиративной точки зрения. Он считал также нежелательным трехнедельное проживание его в гостинице. Причин этой задержки было две. Первая – это запуганность тех лиц в СССР, на помощь которых он рассчитывал и которая его не менее огорчала, чем равнодушие эмиграции в Париже. Вторая причина – недостаток денег, главным образом из-за принудительного низкого курса привезенных им с собой долларов, а также из-за страшной дороговизны. Это заставило его прибегнуть к такому неосторожному шагу, как посылка в Париж телеграммы, хотя и под вымышленным именем, с просьбой о переводе ему полутораста долларов. Недостаток денег тоже заставил его, как он писал, действовать более кустарно, чем он раньше намеревался, а кроме того, сократить свой маршрут, не побывав, например, как он предполагал, в Волжском районе. В начале июля брат решился наконец ехать в Москву, хотя принять все необходимые меры предосторожности не оказалось возможным. Как видно из одного его письма в Париж еще из Кишинева, он просил содействия в устройстве ему одной конспиративной явки недалеко от Серпухова. Эта комбинация не удалась, и он, по-видимому, решился идти в находящийся верстах в десяти от станции Лопасня женский монастырь, игуменьей и основательницей которого была наша родная тетушка престарелая мать Магдалина, в миру графиня Орлова-Давыдова, ныне уже покойная. Шаг опять-таки рискованный, так как, если бы даже тетушке удалось при неожиданной встрече с ним и, может быть, в присутствии других не выразить удивления, он все же мог быть узнан другими. Из монастыря он, неизвестно каким способом, хотел пробраться до Москвы. На станции Лопасня он был арестован и отвезен обратно в Харьков, где и был заключен в тюрьму ГПУУ (Украины) на Чернышевской улице.
Глава 6
Одиннадцатимесячная тюрьма и расстрел
Большевики продолжительное время не объявляли об аресте Павла Дмитриевича, и за границу в течение нескольких месяцев проникали разные, иногда противоречивые сведения относительно места его заключения. По одним сведениям, он содержался в Харьковской тюрьме, по другим – в Москве во «внутренней» тюрьме. Я еще в декабре получил письмо от редактора «Руля» И.В. Гессена, в котором было сказано: «Получил печальную весть об аресте Павла Дмитриевича. По-видимому, это сообщение исходит от одного индуса, который просидел пять лет в разных советских тюрьмах и теперь, наконец, отпущен и прибыл в Ригу».
Через пять дней тот же И.В. Гессен пишет: «Павла Дмитриевича предполагают судить. Представьте себе, что за него чрезвычайно рьяно хлопочет известный большевик Рязанов и надеется добиться ликвидации дела без суда. Во всяком случае, жизни его опасность не угрожает».
А вот что писала мне 31 декабря 1926 года Е.Д. Кускова: «Очень, очень хорошо, что за него хлопочет Рязанов. Между прочим, Рязанов состоит директором Института Маркса и Энгельса, помещающегося в московском особняке Павла Дмитриевича».
Затем выяснилось, что официальные справки о брате можно получать через Международный политический Красный Крест и, в частности, через работающих в нем Е.П. Пешкову (жену Максима Горького) или через Веру Фигнер и что через это же учреждение можно оказывать заключенным материальную помощь. После долгого состояния неизвестности о положении брата при уверенности, что он арестован, но без официальных данных, которые бы давали возможность если и не хлопотать о нем, то оказать ему помощь, в начале декабря 1926 года, наконец, мной были получены и таковые. Это дало возможность вступить с ним в переписку. 22 февраля 1927 года Е.П. Пешкова в письме из Варшавы (по дороге в Сорренто) сообщила, что судьба брата решится на днях и что она «перед отъездом получила заверение, что ничего страшного П. Д. не грозит. Дело будет разрешено судебным порядком. Когда мне давали справку о Пав. Долгорукове, мне сказали, что при содержании его обращено внимание на его возраст. Посылаем ему белье от нас и продуктовую посылку на 20 р., внесенные двумя его прежними знакомыми».
16 января 1927 года мне писал А.В. Карташов из Парижа, что ему пишут из Риги от 2 января: «Только что приехал из Харькова мой хороший знакомый. Он рассказывал, как арестовали князя Долгорукова и еще четырех лиц. В настоящее время все, кроме князя, выпущены, но выпущены они такими, что стали походить не на живых людей, а на какие-то движущиеся скелеты. По сведениям опытных людей, Павлу Дмитриевичу ничего трагического не угрожает, так как ничего компрометантного, по-видимому, нет! Но все же он сидит и будет сидеть до суда».
Из тюрьмы брат написал мне несколько открыток и закрытых писем с обратным адресом на верху письма: «Харьков, Чернышевская улица, ГПУУ». По этому адресу я ему все время и писал.
Еще 1 августа, уже находясь в тюрьме, брат написал кому-то в Харькове до востребования нелегально посланное им из тюрьмы письмо, написанное карандашом на клочке бумаги, измененным почерком и по новой орфографии, подписанное «Ив. Савельев». Письмо это впоследствии было доставлено за границу также, конечно, нелегальным способом. Большую часть этого законспирированного письма понять трудно. Дело шло о неудавшейся поездке в П. (вероятно, в Полтаву), откуда пришлось вернуться в X. (в Харьков) с вокзала, не побывав в городе и не попав в родной К. (?) В письме говорилось о каком-то коммерческом предприятии, об оконченной оценке и приеме товара, о несостоявшемся заседании правления… В конце письма брат писал: «Коммерческие дела Михаила Петрова не важны. В минуты откровенности он сознается, что дело рушится, но его не оставляет надежда на дальнейшее будущее, надеется, что через несколько времени (лет?) дело еще наладится. Он совершенно бодр и спокоен относительно своей участи и относится к ней философски. Единственно, что его мучает, – это то, что он подвел своим крахом компаньонов, которые потерпели из-за доверия к нему. Материально (еда, помещение) он пока обставлен вполне удовлетворительно благодаря жизни у мачехи. Иски в суде будут рассматриваться в X., вероятно, не ранее декабря. Разумеется, от этого суда нельзя ожидать ничего хорошего. Но он спокойно к этому относится, сознавая, что в коммерческом деле без риска нельзя, и считал бы себя даже счастливым человеком, если бы не убытки доверившихся ему компаньонов. Если вернетесь восвояси, то постарайтесь передать поклон брату и сказать ему, что он может обо мне не заботиться, теперь я чувствую себя вполне хорошо. Я пролежал около 3 недель в больнице, теперь устроился в доме отдыха, очень хорошем».
Под «домом отдыха» явно подразумевалась тюрьма; адресатом Павла Дмитриевича был, вероятно, его спутник по походу в Россию, офицер-эмигрант. А явная и даже неудачная иносказательность этого письма видна хотя бы из того, что «коммерсант», сообщая о постигшем его «крахе», говорит в конце письма, что он счастлив! (Счастлив, очевидно, от чувства исполненного им своего долга.)
Тюрьма, в которой брат провел одиннадцать месяцев, была, по-видимому, действительно относительно хорошая. Это объясняется тем, что она являлась для СССР образцовой и была показной: в ней содержались арестованные иностранцы и она посещалась консулами соответствующих государств. Все письма брата из тюрьмы отличаются спокойствием и бодростью. Он благожелательно отзывается даже о тюремных надзирателях. Вряд ли это можно объяснить тем, что он принужден был так писать или лишь желанием успокоить этим своих близких: скорее это следует приписать действительно его спокойному темпераменту и жертвенному стоицизму. Характерно для его настроения в тюрьме письмо его от 17 февраля 1927 года, в котором он писал: «Получил твое письмо от 31/ХП. Был страшно обрадован. Чувствую себя очень хорошо. Здоровье по возрасту хорошо. Материально обставлен вполне удовлетворительно и ни в чем не нуждаюсь. Хотя у меня только летняя рвань, но франтить не перед кем. К счастью, я привык к холодной одежке еще с Москвы и, когда менее 10°, гуляю по двору в летнем. Да и в эмиграции я не избалован и последнюю зиму жил в Париже в мансарде без печи и электричества. Теперь я живу в бельэтаже, электричество, центральное отопление. В камере оч. тепло. Стол улучшенный, гигиенический, вполне сытный. Итак, по обстоятельствам, относительно обставлен хорошо. Я совершенно спокоен и бодр. Ведь я шел на это, сознавая, что мало шансов не быть узнанным, особенно в Москве. Я прожил в Харькове на свободе и был опознан и арестован 13/VII уже под Москвой. Обращение чинов ГПУ вполне корректное и предупредительное (разрешение лампы, улучшенного стола, обливание теплой водой, ежемесячное омовение и проч.). Всего более имею соприкосновения с надзирателями (из красноармейцев). Тут достижение огромное: не только со мной, но и со всеми без исключения заключенными (а есть и беспокойные) обхождение вежливое, гуманное и я за 7 месяцев ни разу не слышал (по коридору) ни одного окрика или грубости. Со мною, как со стариком, даже иногда трогательно внимательны и стараются по возможности облегчить мою участь. С некоторыми из надзирателей готов был бы прямо подружиться при других обстоятельствах: такие славные парни! Читаю много. Наслаждаюсь чтением. Выбор книг довольно удовлетворительный. День проходит удивительно быстро. Вчера получил чрез Пешкову (Горькая), которую я знал по Художественному театру, из Москвы 10 р. от Политического Красного Креста. До решения моей судьбы на суде мне ничего не нужно. Желаю всем быть столь же бодрыми, что и я».
