Полководцы-администраторы
Самурай — слово, вошедшее во все или почти во все языки. Его воспринимают как сочетание храбрости, энергичности и преданности; этот персонаж вызывает то восхищение, то страх, но всегда ассоциируется с одной страной — Японией, в том числе и современной деловой Японией. И однако этот легендарный самурай возник более тысячи лет тому назад. Первоначально это был вооруженный слуга (такова этимология слова «самурай») при особе придворного аристократа. Когда князья из поколения в поколение уезжали в провинцию, чтобы там поселиться, они брали с собой некоторое число своих верных самураев. На месте — обычно там, где все надо было создавать с нуля, — прежних верных слуг или тех, кого господин набирал в самой провинции, наделяли многими функциями, возможности исполнять которые в столице они бы никогда не получили. От них требовалось выполнение всевозможных миссий, так что самые талантливые или же самые авторитарные быстро становились настоящими местными мелкими сеньорами, располагавшими широкими полномочиями. Так самураи превратились в буси, «военных чиновников», если использовать китайское значение этого слова.
В разных регионах и даже при разных семьях их положение существенно различалось. Некоторые буси довольствовались ролью наемников. Другие, совмещая функции солдат и земледельцев, управляли хозяйством, делая его доходным к своей выгоде. Наконец, третьи получали от своего господина поместье и даже целую провинцию; в таком качестве они уже не просто играли роль осторожных собственников, а вершили суд и входили в состав государственного аппарата.
С конца XII в. ход развития вел к тому, что в основе своей эта категория во всей Японии становилась однородной; но от востока до запада и в повседневной жизни отношения между двором и этими местными господами могли варьироваться — ведь ни ландшафт, ни история, ни люди не могли быть повсюду совершенно одинаковыми.
Так, в Канто находилась единственная обширная равнина в Японии (равнина Мусаси северо-западней современного Токио) — уникальное место на всем архипелаге, где можно было создавать прерии и без труда прокармливать крупных животных. Поэтому буси Канто вскоре стали узнаваться по любви к лошадям, — этим незаменимым средствам передвижения, — обычно сочетавшейся с сильным чувством независимости и даже заносчивостью, намеренно культивируемой. С напускной грубостью они вели свои дела, как заблагорассудится, сознавая, каким преимуществом обладают. Их совершенно не сдерживали принципиальные позиции двора, особенно по ключевому вопросу — торговли с Китаем.
В самом деле, из последнего поступала не только монета, — на архипелаге имели хождение китайские сапеки, — но и все технические новшества, объекты и большое количество изображений, содержащих многочисленные послания. А ведь Срединная империя, как всегда, регулировала отношения с соседями только в рамках системы дани — не слишком лестной для некитайцев, — японское же правительство всегда старалось выплаты этой дани избежать. В эпоху Хэйан этот отказ от статуса данника повлек за собой изоляцию Японии — очень почетную, очень полезную с точки зрения культурной жизни, но дорогостоящую в экономическом отношении. А вот бароны Канто не считали нужным учитывать эти принципиальные вопросы — относя их к компетенции только императорской власти, — и предпочитали вести себя как частные лица. Поэтому они, что бы ни говорили об этом в Киото, следовали примеру многих больших храмов: собирая капиталы, чтобы фрахтовать корабли, принимая в своих портах иностранные суда, они очень дальновидно богатели за счет торговли с Китаем и Кореей. Правители Камакуры были в той же мере дельцами, что и воинами, — это, несомненно, на них равняются современные самураи из транснациональных предприятий!
Стремление примирить активность и медитацию: Эйсай и Догэн
Эйсай (1142–1215) был монахом. Он мечтал избавить Тэндай (школу «Террасы неба») от парализующего эзотеризма, которым ее с IX в. некстати обременили аристократы. Поэтому он отправился в Китай, чтобы пополнить знания. Вернулся он в 1191 г. потрясенным: он только что обнаружил там течение, зародившееся давно, в VII в., но совершенно неизвестное в Японии. Речь шла о мышлении, делавшем акцент на очень систематизированной практике медитации (на санскрите Дхъяна, по-китайски Чань, по-японски Дзэн).
Основной его идеей оставалась та, которую Сайте принес в Японию в 805 г.: любое одушевленное или неодушевленное существо имеет в себе природу Будды. Но Дзэн, чтобы выявить в обычном человеке «зародыши буддичности», использовал оригинальный и оптимистический метод развития, по крайней мере в принципе: он включал в себя веру в прогресс, признание достоинств учения и лучезарного могущества учителя. Таким образом, чтобы достичь «пробуждения» (сатори), вовсе незачем каждому удаляться от мира или замыкаться в слезливом квиетизме. Ибо нирваны может достичь любой, даже если он всю жизнь посвящает себя действию, при одном условии: им должен руководить учитель, хорошо знающий тексты и посвященный в идеи, который указывает ему правила развития и контролирует его продвижение. То есть можно быть неугомонным или очень занятым буси и в то же время здравомыслящим человеком, заботящимся о своем спасении.
Как и многие другие основатели новых школ, Эйсай не был благосклонно встречен главами разных буддийских направлений, давно занявшими видные места. Услышав, что кто-то сомневается в их истинах, и предчувствуя конкуренцию, главы школ не жалели критических замечаний по адресу нового пророка. Но они не учли предусмотрительности Эйсая, сумевшего приобрести себе влиятельную союзницу — Масако, супругу самого Минамото-но Ёритомо. В конечном счете она смогла убедить мужа, первого сёгуна Камакуры. Постепенно все зарождавшееся рыцарство Японии начало практиковать Дзэн. Успех был таким, что вскоре появилось две школы Дзэн: так называемая школа Риндзай, то есть созданная Эйсаем в 1191 г., и так называемая школа Сото, основанная в 1227 г. одним из его учеников, Догэном (1200–1252), придумавшим и отныне пропагандировавшим знаменитую «сидячую медитацию» (по-японски дзадзэн).
Действительно, в 1223 г. Догэн отправился в Китай. Он получил там от одного учителя Чань разрешение обучать приемам и принципам медитации. Больше чем в тексты, хотя он освоил их в совершенстве, Догэн верил в незаменимость внутреннего личного опыта. Тонкости учения, прекрасные дворцы идей казались ему второстепенными по сравнению с развитием самого индивидуума, с совершением мысленного поступка.
Тем не менее активные люди, эти самые буси, формировавшие новую Японию, упрекали его как раз в сентиментальности, чрезмерной на их взгляд, равно как и в безразличии к реальной жизни посюстороннего мира. Поколением позже они вернулись к учению Эйсая.
Однако оптимизм тогдашних победителей не всегда мог превозмочь пессимизм побежденных; что касается трудящихся и простых людей, на них сказывались тяжелые, а вскоре и катастрофические последствия войн, которые вели меж собой крупные и мелкие сеньоры. Миновало едва поколение с начала режима Камакуры, а народ уже не верил ни во что, кроме очень скорого и зловещего конца того мира, в котором жил. Отчаяние вовсю нарастало в деревнях, где Синран (1174–1263) с 1224 г. начал проповедовать новую доктрину, вскоре с быстротой молнии распространившуюся в тех кругах, представители которых не принадлежали к движущим силам общества. Он выражал надежду на «Истинную школу Чистой Земли» (Дзёдо Синсю), дополнительно упрощая весть, которую в свое время провозгласил Хонэн. Он намного меньше говорил о воздаяниях и наказаниях, о вознаграждениях за дела, чем о надеждах на прощение. Он утверждал, что рай всегда откроется для того, кто сможет от чистого сердца воззвать к Амиде; у Синрана спасение — это только милость, доступная всем, аристократу и бедняку, интеллектуалу и неграмотному.
