Рост нищеты
Личность Ёсимунэ была столь сильной, что как будто навсегда затмила фигуры его сына и внука; однако оба в совокупности правили Японией более сорока лет (Иэсигэ — с 1745 по 1760 гг., Иэхару — с 1760 по 1786 гг.). Тем не менее хронисты довольствуются тем, что упоминают слабое здоровье первого и интеллектуальную политику второго, проявлявшего, как и его дед, большой интерес к европейским знаниям, получаемых при изучении «голландских наук». Должно быть, на самом деле реальность была сложнее, особенно в эпоху Иэхару.
Сначала при дворе Киото появилось и стало усиливаться лоялистское движение под лозунгом возвращения императору всей власти. Дело приняло такой размах, что бакуфу, чувствительное к этому вопросу, от решения которого зависела свобода его действий, в 1766 г. сочло за благо вмешаться и пресечь любые замыслы этой направленности. Таким образом, императору вновь указали на его чисто формальные и, мы бы сказали, культурные обязанности — те же, какие он выполняет и сегодня.
Через шесть лет большой пожар снова опустошил Эдо. После таких катастроф в лучшем случае оставался только сёгунский дворец, в принципе защищенный широкими рвами с водой, которые отделяли его от окружающих кварталов.
В 1779 г. Иэхару доверил власть человеку низкого происхождения, но известному мудростью и верностью роду Токугава, которым он еще в детстве служил в качестве пажа, — Танума Окицугу (1767–1786). Но крестьяне и купцы, обвиняя его в своих экономических несчастьях, упрекали его в том, что считали глубокой некомпетентностью, и в деревнях жакерии вспыхивали тем легче, чем меньше было еды: погода стояла суровая, казалось, Япония проходит через холодную полосу, и казна конфисковывала почти весь скудный урожай столь питательных злаков, как рис, потому что государство должно было оплачивать чрезмерные затраты разбухшей и расточительной администрации.
С 1783 г. на пять лет (до 1788 г.) начался голод, хронически возникавший почти на всем архипелаге (потом люди говорили о «голодных годах эры Тэммэй»); особенно он поразил области Северо-Востока, остров Кюсю и остров Сикоку — регионы с почти исключительно аграрной экономикой, где и зоны рисовых полей тоже были, возможно, менее протяженными, где даймё были самыми ненасытными, потому что им не было или почти не было противовеса, какой составляли ремесленники и купцы в крупных городах. Там умер почти миллион человек, и ходили слухи, что в некоторых местах встречается все больше случаев каннибализма. Орды несчастных голодающих покидали село и искали в городе, прежде всего в Эдо, хоть малейший шанс выжить. За короткое время проблема нищих и всевозможных бедняков резко обострилась. Мацудайра Саданобу, самый активный член правительства, придумал выход: он распорядился, чтобы их в массовом порядке (при условии, что они неповинны ни в каких преступлениях) высылали на остров Садо в Японском море. Мало-помалу правительство распорядилось организовать и в других местах приюты (ёсэба), чтобы собирать в них бродяг — официально для подготовки к возвращению в общество, к которому они должны были адаптироваться заново; был провозглашен принцип создания трудовых лагерей для адаптации; их обитателям обещали, что по выходе они получат землю или выходное пособие, чтобы вновь поселиться в том месте, откуда были родом, при условии, что кто-то поручится за их хорошее поведение. Правительство также гарантировало, что теоретически их будут учить ремеслу и что за время интернирования им выплатят жалованье за сделанную работу. Кроме того, уточнялось, что лентяи подлежат самой суровой каре, так что высылка на Садо вскоре стала худшим из наказаний; очень скоро выяснилось, что ни о какой реадаптации нет и речи, а отправка на Садо фактически равносильна приговору к каторжным работам, а потом и к смерти.
В правление сёгуна Иэнари (1786–1837) по-настоящему ничего изменилось, а если правительство заявляло, что предпринимает «реформы», они фактически сводились к системе Мацудайра Саданобу (1758–1829), основанной на мерах по наведению внешнего порядка, но не затрагивавшей сути проблем. С новой силой начались голодные бунты (на сей раз даже в Осаке). Администрация упорствовала, цепляясь за принципиальные позиции. Так, в 1790 г. объявили запрет на обучение любой доктрине, кроме конфуцианской доктрины Чжу Си, знаменитого китайского философа XII в. (1130–1200); тогда же усилили цензуру и — крайняя мера — запретили публично говорить что бы то ни было о недостатках властей.
Культура Кансэй (1804–1830)
Даймё кланов Запада (Тёсю) и Юго-Запада не только жили в относительной близости от Нагасаки, Ариты, Хирадо, куда регулярно приходили иностранные суда, но порой встречали и корабли — по преимуществу британские, — экипажи которых устраивали набеги, пытались вести торговлю или которые просто ветра занесли к японским берегам. Когда самураи пытались, грозя мечами, помешать иностранным морякам причалить, европейцы отвечали пистолетными выстрелами, а то и артиллерийскими залпами и если в конечном счете уходили, тем не менее сеяли страх, порой оставляя за собой раненых и даже убитых. Тех буси, которые пережили такие стычки, уже никто не мог убедить, что в данный момент, в начале XIX в., японская военная сила — первая в мире.
Поскольку таких случаев становилось все больше, а молва их еще и раздувала до бесконечности, в Кансае в конечном счете возникло сильное недовольство. Одни упрекали сёгуна, что он не общается с иностранцами, у которых надо выведать их материальные секреты; другие обвиняли правительство Эдо в выжидательной позиции — надо собрать большую армию и прогнать захватчиков. Мало-помалу патриотизм и стремление к модернизации образовали взрывоопасную смесь. Кансай все более неохотно терпел административное и юридическое главенство Канто. Спорной персоне сёгуна кланы Запада противопоставляли эмблематическую фигуру императора, украшенного добродетелями тем более чудесными, что о нем меньше слышали, и желали вернуть его исчезнувшую власть.
В Канто — и на побережье Тихого океана — похоже, были не так чувствительны к передвижениям иностранцев в Восточно-Китайском море. Горожане наслаждались живой «культурой Кансэй», то есть культурой эр Бунка (1804–1818) и Бунсэй (1818–1830). В глазах любителей цветных эстампов, романтической литературы и театра кабуки — всех популярных видов искусства, — это была, возможно, самая прекрасная эпоха периода Эдо, намного более занимательная, чем легендарная эра Гэнроку в конце XVII века. Теперь и здесь это была уже не буржуазная культура, как в Осаке в XVII и XVIII вв., а разновидность городской популистской цивилизации, делающей упор на бурлескное начало. Осмеянию подвергалось всё: политическая повседневность, знаменитости — актеры или спортсмены, монахи, женщины и даже призраки.
В это время между важностью буси, тем более напыщенных, чем меньше было у них денег, и язвительным юмором простонародья, охотно смеявшегося и над непристойностями, буржуазия искала собственный путь — форму серьезного выражения, которое бы учитывало новые достижения науки. Ее эстетическое чувство охотно принимало, например, рисунки Маруяма Окё (1733–1795), созданные в результате синтеза традиций. Этот художник, родившийся и проживший всю жизнь в Киото, сформировался исключительно в лоне японской традиции, но, отличаясь любознательностью, обогатил свою технику всем, что мог позаимствовать из иностранных изображений, прошедших через его руки: приемы, свойственные китайской живописи «цветов и птиц», которой занимались при династии Цин — китайской династии, современной режиму Эдо, — или представления о перспективе в европейском духе, представленной на гравюрах, которые распространяли голландцы. Рисуя с натуры, осваивая «оптические образы» (мэганэ-э, оптические эффекты), он снова ввел реализм и даже гиперреализм в японское искусство, долгое время довольно далекое от таковых. Этот средний путь, реалистичный и ограничивающийся акварельной техникой, нравился буржуа: он хорошо выражал — с научной точностью и сдержанно в пластическом отношении — их чаяния, столь же далекие от ностальгического традиционализма двора, как и от удушающего и ретроградного дирижизма сёгуната.
