Никита Иванович не любил торопиться и долгое время лишь обдумывал ситуацию. В отличие от него Дашкова обожала забегать вперед. С апреля Екатерина Романовна, чувствуя накаляющуюся атмосферу, начала формировать свою группу. Сначала все заинтересованные лица таились друг от друга. Однако долго скрывать что-либо в гвардейской среде, где действовали вербовщики из обеих партий, было трудно. Рано или поздно «друзья-офицеры» Дашковой должны были столкнуться со сторонниками Орловых.
«Княгиня, уверенная в расположении знатных, испытывала солдат, – писал Рюльер. – Орлов, уверенный в солдатах, испытывал вельмож. Оба, не зная друг друга, встретились в казармах и посмотрели друг на друга с беспокойным любопытством. Императрица… посчитала за нужное соединить обе стороны»311. Конечно, встреча произошла не в казармах. Явление там княгини Дашковой выглядело бы крайне неприличным. Есть сведения, что вожди заговора сходились в доме банкира Кнутсена на Морской улице, в доме Орловых на Мойке и на Зеленом мосту через Мойку312, который упомянут и у Дашковой.
К июню братание гвардейский «фракций» уже произошло, потому что в разговоре с Паниным княгиня упомянула не только свою кампанию, но и Орловых. При этом ей представлялось, что именно ее друзья вовлекли братьев в дело. «Он стоял за соблюдение законности и за содействие Сената», – писала Дашкова о дяде.
«Конечно, это было бы прекрасно, – ответила я, но время не терпит. Я согласна с вами, что императрица не имеет прав на престол, и по закону следовало бы провозгласить императором ее сына, а государыню объявить регентшей до его совершеннолетия; но вы должны принять во внимание, что из ста человек девяносто девять понимают низложение государя только в смысле полного переворота…
Словом, я убедилась, что моему дяде при всем его мужестве не хватает решимости»313.
Это описание не противоречит собственному рассказу Панина в беседе с Ассебургом. «Неудовольствие особенно распространилось между солдатами, и гвардия громко роптала на него (Петра III. – О. Е.). За несколько недель до переворота Панин вынужден был вступить с ними в объяснения и обещать перемену, лишь бы воспрепятствовать немедленному взрыву раздражения… Знал ли о том Петр или нет, только он действовал по-прежнему, что и побудило Панина за четыре недели до переворота озаботиться предоставлением престола другому лицу, без пролития крови и не причиняя несчастия многим лицам»314.
Ту же дату – за четыре недели до переворота – но уже не в отношении Панина, а в отношении самой Дашковой называла Екатерина в письме к Понятовскому: «Только олухи могли ввести ее в курс того, что было известно им самим – а это были в сущности лишь очень немногие обстоятельства… От княгини Дашковой приходилось скрывать все каналы тайной связи со мной в течение пяти месяцев, а последние четыре недели ей сообщали лишь минимально возможные сведения»315. Заговорщики очень опасались родных княгини. Отзыв императрицы подтверждается ее записками к подруге, в которых она старалась отговорить последнюю от визитов: «Я считаю крайней глупостью бросаться, очертя голову, в руки врагов. Если мои друзья не могут безопасно видеть меня, я хотела бы лучше лишить себя удовольствия встречаться с ними, чем приносить их в жертву»316.
Итак, главные участники заговора узнали о существовании друг друга только за месяц до решающих событий. При этом Дашкова сыграла важную роль медиатора между гвардейскими заговорщиками и вельможами. Родство с Паниным позволяло ей действовать, не привлекая особого внимания. Результат был не совсем во вкусе императрицы. «Мой дядя воображал, что будет царствовать его воспитанник, следуя законам и формам шведской монархии», – писала княгиня.
Но Панин при всей видимой нерешительности был человеком опытным и искушенным в интригах. Во время первого же разговора ему удалось, что называется, «перевербовать» Екатерину Романовну и сделать ее сторонницей своего плана по возведению на престол Павла Петровича. Княгиня даже дала ему слово поговорить об этом с гвардейцами. «Я взяла с моего дяди обещание, что он никому из заговорщиков не обмолвится ни словом о провозглашении императором великого князя, потому что подобное предложение, исходя от него, воспитателя великого князя, могло вызвать некоторое недоверие. Я обещала ему в свою очередь самой переговорить с ними об этом; меня не могли заподозрить в корысти вследствие того, что все знали мою искреннюю и непоколебимую привязанность к императрице. Я действительно предложила заговорщикам провозгласить великого князя императором, но Провидению не угодно было, чтобы удался наш самый благоразумный план»317.
Подобная шаткая позиция сделала Дашкову ненадежной в глазах основной группы заговорщиков. Екатерина не слишком доверяла Панину, да и вообще своим сторонникам из числа придворных. Этому ее научил горький опыт опалы Бестужева. В 1758 г. ни Алексей, ни Кирилл Разумовские, в отличие от Бестужева, не пострадали. Но гетман пережил немалый страх. Он не шел на сближение с будущими мятежниками, хотя молодые офицеры из группы Дашковой предприняли для этого немалые усилия. «Два брата Рославлевы, один – майор, другой – капитан Измайловского полка, и Ласунский, капитан того же полка, имели большое влияние на графа; они каждый день бывали у него на самой дружеской ноге, но не надеялись заставить его действовать в нашем смысле. Я посоветовала им каждый день сперва неопределенно, затем и более подробно говорить ему о слухах, носившихся по Петербургу насчет готовящегося большого заговора и переворота… Когда же наш план созреет полностью, они откроются ему и дадут ему чувствовать, что он… рискует менее, если станет во главе своего полка и будет действовать заодно с ними»318. Не рассчитывая на одних друзей-офицеров, Екатерина Романовна прибегает еще и к посредничеству Панина.
Уже накануне переворота в 10 часов вечера заговорщики из гвардейской группы, не уверенные в содействии гетмана, явились к нему с прямым требованием принять участие в мятеже и даже угрожали арестом в случае отказа. «Ближе к вечеру Николай Рославлев, премьер-майор Измайловского полка, собрал свой полк и раскрыл солдатам собственные замыслы, – писал Шумахер. – …Весь полк тот час же единодушно высказался за императрицу Екатерину. Тогда указанный майор вместе с лейтенантом Алексеем Орловым около 10 часов вечера отправились к гетману… Они объявили ему единогласное мнение подчиненного ему полка и самым твердым образом потребовали ответить, присоединится ли он к ним или нет… Если он вопреки их надеждам откажется, его тотчас задержат и содержать под арестом его будет его же собственная охрана… Поэтому он тотчас же вышел к собранному полку… и выразил свое удовлетворение принятым ими решением»319.
Датский дипломат не знал, что Орловы уже побывали у гетмана и к 10 часам вечера Кирилл Григорьевич успел распорядиться о печатании в подведомственной ему типографии Академии наук Манифеста о восшествии Екатерины на престол. Как говорится, старый друг лучше новых двух. Помимо симпатии к Екатерине у Кирилла Григорьевича, как и у Панина, имелись личные причины примкнуть к заговору. То, что император издевался над ним на плацу – еще полбеды. Но Петр захотел передать гетманство своему любимцу – Андрею Гудовичу320, а это означало потерю очень высокого положения и очень солидного дохода. Сохранился забавный анекдот о том, что Разумовский не вышел для встречи к Григорию Орлову, крикнув через дверь: «Что тут говорить? Тут делать надо».
