Недаром Толстой оставляет Бориса без описания движений души. Взгляд других персонажей скользит по нему, как по отполированной поверхности, и замечает только внешние проявления неприятных качеств. Сам же молодой человек закрыт, не пропуская внутрь себя посторонних. Автор даже упоминает об «очках с синими стеклами», которые точно надеты на глаза Друбецкого. Он в полном смысле не-герой. И таким его сделал не только характер, но и уязвленное самолюбие воспитанника.
В отличие от этого холодного персонажа Чацкий горяч. Но они оба прошли одно и то же испытание зависимостью, и оба не готовы на благодарность. Последнее качество явно было среди воспитанников в дефиците. Памфлетисты упрекали Г. А. Потемкина в неблагодарности к старому дяде-покровителю. Что спорно, поскольку в настоящий момент нельзя определить, где воспитывался будущий светлейший князь: у облагодетельствованных им впоследствии Загряжских или у «забытых» Кисловских
[227]. Но сам феномен честолюбивого и неблагодарного воспитанника уже был хорошо знаком культуре Просвещения в середине XVIII века.
Другой дядя-благодетель, канцлер М. И. Воронцов, после переворота 1762 года в письмах племянникам не раз сетовал на неблагодарность воспитанницы. «О сестре вашей княгине Дашковой уведомить имею, — писал он в Лондон Александру Воронцову, — что мы… только под именем ближнего свойства слывем, а никакой искренности, ни откровенности и еще менее какого-либо вспомоществования… не имеем; и она, сколько мне кажется, имеет нрав развращенный и тщеславный». Сама Екатерина Романовна с раздражением написала брату, что «ничем не обязана» родне. И получила гневную отповедь молодого дипломата: «Вы благоразумно поступаете, желая уменьшить достоинство благодарности… Всем известны заботы дяди и тетки о вашем воспитании и об устройстве вашей судьбы»
[228].
Прежняя зависимость унижала молодых людей и часто служила катализатором сильного честолюбия, которое ярко проявилось у Чацкого. Отсюда по-человечески понятно желание Александра Андреевича задевать Фамусова, ругать его век «без пощады», не соглашаться ни с одним мнением Павла Афанасьевича. По сути, это преодоление юношей прошлого авторитета. Он может отстоять себя, только ломая прежний образец. Так в 14–16 лет спорят с родителями. Но в возрасте Чацкого подобное поведение — уже ребячество. Если оно характерно и для тридцатилетних, то придется признать, что целое поколение запаздывало к ответственному возрасту.
«Чужих имений мне не знать!»
Та же инфантильность проявлялась Чацким и в отношении хозяйства. Не принимая опеки над собой, он не оказывал ее и «малым сим» — собственным крепостным, чье благосостояние напрямую зависело от рачительности барина. Как выпавшее звено прежде прочной цепи — он ни с кем не соединен и никого ни с кем не соединяет. Свободен в абсолютном смысле слова.
Позволительно спросить: на какие средства герой жил в Петербурге, а затем путешествовал за границу? В споре с Хлестовой Фамусов настаивает, что у его воспитанника 400 душ, ссылаясь на «календарь». Свояченица горячо возражает: «Все врут календари… Уж чужих имений мне не знать!» — и называет цифру 300. Закономерно предположить, что несколько лет назад, когда Чацкий еще жил в доме покровителя, его состояние было на 100 душ больше. Но потом он съехал, начал самостоятельно вести хозяйство (Фамусов сетует: «Отъявлен мотом, сорванцом») и промотал деревеньку. Чтобы жить в свете, герой вынужден был расстаться с четвертой частью наследства. Это дурно характеризует потенциального жениха.
В то время средняя цена крепостного — около 100 рублей за душу. За сотню душ Чацкий мог получить примерно десять тысяч рублей. Упомянутая сумма требовалась для зачисления в полк и на начальные расходы на мундир и экипировку. Если бы Александр Андреевич попытался заложить имение в Опекунском совете, то получил бы больше, но для этого были необходимы время и опыт. Чацкий же, вероятно, торопился, а воспользоваться связями Фамусова ему, только что вышедшему из-под опеки, казалось ниже достоинства.
На какие же средства герой существует ныне? Средний оброк составлял примерно пять рублей. То есть Чацкий получал две тысячи в год, если владел 400 крепостными, и 1500, если обеднел до трех сотен. Официальное жалованье командира полка, без побочных доходов от полкового хозяйства. Не роскошно, но вовсе не дурно. Еще за поколение до Чацкого, в екатерининское время, 300 душ — вполне приличное состояние. Но после эпохи Наполеоновских войн оно уже начинает выглядеть маленьким. Тем более если учесть, что крестьяне плохо платили оброк и было выгоднее заложить имение. Что, вероятно, и сделал Чацкий. Недаром Фамусов говорит ему: «Именьем, брат, не управляй оплошно». Стало быть, воспитанник, известный как мот и сорванец, деревнями практически не занимался.
Почему? Кажется естественным для хозяина привести в порядок имущество. Но такие многотрудные хлопоты воспринимались как очередная форма несвободы — род службы, на которую дворянин попадает, даже выйдя в отставку. Другой герой Пушкина из «Романа в письмах», Владимир, рассуждает на сходную тему: «Звание помещика есть та же служба. Заниматься управлением 3-х тысяч душ, коих все благосостояние зависит совершенно от нас, важнее, чем командовать взводом или переписывать дипломатические депеши… Небрежение, в котором оставляем мы наших крестьян, непростительно. Чем более имеем мы над ним<и> прав, тем более имеем и обязанностей в их отношении. Мы [оставляем] их на произвол плута приказчика, который их притесняет, а нас обкрадывает. Мы проживаем в долг свои будущие доходы, разоряемся, старость нас застает в нужде и в хлопотах. Вот причина быстрого упадка нашего дворянства: дед был богат, сын нуждается, внук идет по миру. Древние фамилии приходят в ничтожество… Аристокрация чин<овная> не заменит аристокрации родовой».
Последняя фраза как нельзя более подходит к Молчалину. С точки зрения представителей старинного дворянства, тот, даже если поднимется и разбогатеет, — все равно им не замена. Первая причина чему в раболепии духа, нравственной несвободе. Чацкий же осознает себя свободным как от службы, так и от долга по отношению к крепостным.
В. С. Печерин вспоминал историю, произошедшую с ним в Москве: «Когда-то под вечер… я возвращался домой: вижу, у меня на крыльце сидит старуха нищая с костылем и вся в ужасных лохмотьях. Я хотел было ее прогнать. Она взмолилась: „Помилуй! отец ты мой родной! Не погуби меня бедную! Ведь я твоя же крестьянка из села Навольново… Староста-то наш хочет дать дочь мою Акулину за немилого парня, а у меня есть другой жених на примете, да и сама девка его жалует. Так ты сделай божескую милость да напиши им приказ, чтоб они дали дочь мою Акулину за парня такого-то“.
Не входя ни в какие дальнейшие расспросы — с какою-то жестокою ирониею — я взял листок бумаги и написал высочайший приказ: „С получением сего имеете выдать замуж девку Акулину за парня такого-то (имя рек). Быть по сему. Владимир Печерин“. В первый и последний раз в моей жизни я совершил самовластный акт помещика и послал старуху к черту. Это меня взбесило и окончательно ожесточило против России»
[229].
