Молчалин вовсе не мелкий чиновник, как его часто воспринимают наши современники. Три награждения, чин асессора, секретарство у истинного туза — начальника Архива Министерства иностранных дел в Москве. За спиной Алексея Степановича тяжелая и грязная дорога, на которую вступили еще его предки.
В первой половине XIX века в Тверской губернии, откуда родом и Молчалин, среди чиновничества была популярна песня «Как во новой во конторе сидел писарь молодой»
[240]. В ней рассказывалось, как юный канцелярист, увидев пригожую девушку-просительницу, бросил перья и чернила на пол и ушел за милой, как из тюрьмы на волю. Какова будет его дальнейшая судьба — неизвестно, но уже ни он, ни его дети не достигнут «степеней известных». Предки Молчалина даже ради милой не совершали подобных оплошностей.
Мемуарист С. Н. Глинка заметил, что для «служивцев» из канцелярий «фортуна была мачехою». Однако на фоне «матушкиных сынков» из благородных семейств у них был шанс добиться успеха собственным трудом: «В разгуле тогдашнего быта дворянского молодые дворяне бегали от чернил и перьев, как от пугалищ. Зато люди деловые, по праву способностей своих и по знанию русского языка, не заталкивая дворян, из которых одни гонялись за зайцами, а другие офранцуживались в Париже, но выслуживаясь, занимали значительную череду в службе гражданской. А от этого-то нередко князьям и боярам доводилось обивать пороги и стоять в передних новых чиновников, вышедших, как говорится, в люди не по грамотам предков, но по личным достоинствам»
[241].
По мере того как дворяне, используя право не служить, покидали полки и министерства, государственный аппарат все более нуждался в квалифицированных чиновниках низшего и среднего звена. Наиболее работоспособные и талантливые из них, используя благосклонность высокопоставленных покровителей (вплоть до царя), пробивались наверх. При этом они вовсе не обязательно оказывались ретроградами, но всегда обнаруживали приспособленчество. Им приходилось преодолевать неприязнь, даже брезгливость благородного окружения.
Так, М. Н. Сперанский, гонимый аристократическим обществом за либерализм суждений, на самом деле лишь выполнял волю Александра I. Уже после возвращения из десятилетней ссылки он писал императору в 1822 году: «Святоши запишут меня в безбожники; противники их будут обо мне сожалеть и причислять к своей стаде, а я равно гнушаюсь теми и другими, принадлежу и желаю принадлежать единственно и исключительно Вам. В Вас, Всемилостивейший Государь, в Вашем образе мыслей… надеюсь всегда найти твердую защиту»
[242].
Обладали ли подобные люди складом ума реформаторов, исповедовали ли охранительные ценности или вообще по практицизму не задумывались о высоких материях — их главной чертой оставалась сервильность. Они подстраивались под власть имущего, в случае со Сперанским — под государя. Сперанский доказал это во время суда над декабристами, всю юридическую сторону которого подготовил, и последующего николаевского царствования, когда совершил громадный труд кодификации русского законодательства, но больше не претендовал ни на какие преобразования.
Эту-то сервильность не могли простить Сперанским осколки былой, гордой, но уже безвластной аристократии. В мемуарах поэт и переводчик М. А. Дмитриев (племянник И. И. Дмитриева) описал представление сановников новому императору после коронации 1826 года: «Кочубей, потомок знаменитого гетмана и посланник еще времен Екатерины, шел прямо, смело и гордо; а Сперанский, по натуре своего поповского происхождения, еще от дверей вытянул шею. Я подумал, глядя на него: кажется, можно бы было привыкнуть ему к придворному паркету; а натура все-таки взяла свое!»
[243]
Положение Молчалина в доме Фамусова — отправная точка карьеры таких людей, как Сперанский. Переходя от покровителя к покровителю и непрерывно работая, они могли добиться успеха, но жизнь отнюдь не улыбалась им. Напротив, иногда бывала очень суровой. Отсюда их умение подладиться подо всех и завязать как можно более широкие контакты.
В разговоре о влиятельной московской даме Татьяне Юрьевне (за которой легко угадывается Анна Алексеевна Орлова-Чесменская) видно, что Молчалин мыслит категориями покровительства, преклоняясь перед сильными мира сего, вне зависимости от их пола: «Чиновные и должностные / Все ей друзья и все родные»; «Частенько там мы покровительство находим, где не метим». И это в эпоху, когда в кругу Чацких сама мысль о покровительстве уже считалась оскорбительной. Вспомним пушкинское: «покровительства позор». В 1824 году после конфликта в Одессе с Воронцовым поэт писал начальнику канцелярии графа А. И. Казначееву: «Вы говорите мне о покровительстве и о дружбе. Это две вещи несовместимые… по-моему, ничто так не бесчестит, как покровительство… Единственное, чего я жажду, это — независимости»
[244]. Так мог бы сказать Чацкий: покровительство оскорбляет душу.
Молчалин же не стесняет себя подобными мыслями. Они в его положении — нравственная роскошь. Напротив, у него свои ключи к людям. «Там моську вовремя погладит, / Тут впору карточку вотрет». Чацкий вспоминает: «Бывало, песенок где новеньких тетрадь / Увидит, пристает: пожалуйте списать». Для себя? Вряд ли. Ему петь некогда. Но тетрадь свежих куплетов — прекрасный повод для разговора, заведения знакомства и т. д.
Этого не может принять Чацкий. Но Чацкий родился свободным, состоятельным и благородным. Его право говорить, что хочется, — сословная привилегия. Ему представляется, что, не служа, он все равно сохраняет ее как неотъемлемую. Но окружающие думают иначе: покинув службу, отказавшись от достижения «степеней», он теряет в их глазах половину дворянских прав.
Молчалин из другого теста. Когда Алексей Степанович говорит Чацкому: «А что бы вам в Москве у нас служить / И награжденья брать, и весело пожить», — он ни в коей мере не объединяет себя с собеседником. Для человека круга Чацкого служба могла выглядеть именно так. Но на свой счет секретарь Фамусова не заблуждается: он стоит выше слуг, но далеко не ровня господам. И ему, чтобы удержать занятое положение, нужно быть незаменимым.
Когда Фамусов застает его утром с Софьей («Шел в комнату, попал в другую». — «Попал, или хотел попасть?»), секретарь оправдывается: «С бумагами-с». И поясняет:
Я только нес их для докладу,
Что в ход нельзя пустить без справок, без иных,
Противуречья есть, и многое не дельно.
Стало быть, значительную часть бумаг, которые не требуют справок, Молчалин мог подготовить и отослать сам. А при отношении Фамусова к делу («Боюсь, сударь, я одного смертельно, / Чтоб множество не накоплялось их»; «Подписано, так с плеч долой») имел возможность многое вершить своей властью. Его положение внутри «казенного места», которым управляет покровитель, очень любопытно.
