Этот сюжет попал в роман благодаря песням и сказкам, в которых Пушкин буквально купался на Псковщине. А читатели так живо откликаются на простую по сути историю, во многом благодаря ее иррациональной, архетипической подкладке.
Впрочем, у Онегина имелась и другая фольклорная ипостась — жених-разбойник. Кто такой жених-разбойник по сравнению с медведем? Только кум? Нет, он еще и захватчик, занявший в лесу — на волшебном пространстве — место, которое прежде безраздельно принадлежало духу-хозяину. Медведь древен, а разбойник с шайкой — порождение авантюрных историй куда более позднего времени. Эти персонажи теснят друг друга. Миф не уживается с побасенкой.
В реальной жизни герои тоже теснятся на одних и тех же паркетах. Но разница между ними громадна. Очевидна она и для поэта. В «Графе Нулине» он ясно дал понять, что не считает нынешних заговорщиков способными взять власть, поэтическим аналогом которой выступало овладение женщиной. Провинциальная помещица Наталья Павловна просто прогнала ночного гостя.
Она Тарквинию с размаха
Дает — пощечину, да, да!
Пощечину, да ведь какую!
А вот «медведи» могли по крайней мере попытаться. Именно у них имелась не только сила, но и право: они «такие же родовитые дворяне, как император». Любопытна история, случившаяся около 1819 года в Царском Селе. Чей-то медвежонок сорвался с цепи и побежал в темные аллеи парка, где мог встретиться с гулявшим в одиночестве императором Александром I. Маленький шарло государя вовремя залаял, и угрозу «истребили». Молодой Пушкин шутил по этому поводу: «Нашелся один добрый человек, да и тот медведь»
[378].
Позднее, когда уже были написаны «Цыганы», К. Ф. Рылеев негодовал, «зачем Алеко водит медведя и еще собирает деньги с глазеющей публики», и просил сделать героя хотя бы кузнецом. Пушкин осмеял это предложение. В реальной, не поэтической жизни «медведей» — крупных тяжеловесов, очень важных для будущего заговора — тоже водили. При каждом из них был свой «Алеко»: Николай Тургенев при Воронцове, Пестель при Витгенштейне, Глинка при Милорадовиче, Грибоедов при Ермолове… Бывают странные сближенья.
«Был принят слог простонародный»
Став княгиней, Татьяна «в гостиной истинно дворянской» собрала около себя круг достойных, умных людей:
Перед хозяйкой легкий вздор
Сверкал без глупого жеманства,
И прерывал его меж тем
Разумный толк без пошлых тем,
Без вечных истин, без педантства.
Гости ведут добропорядочный разговор, не встречая усмешкой ни старика в немодном костюме, ни молодого провинциала. Для всех хозяйка находит приветливое слово. Но находит его на русском языке. В черновиках Восьмой главы сказано:
В гостиной светской и свободной
Был принят слог простонародный
И не пугал ничьих ушей
Живою странностью своей.
Прежде всего, осознаем, как «слог простонародный» воспринимался на слух образованными людьми, привыкшими к звучанию французского языка. Фонетически им казались смешными такие слова, как «мухомор» или «особенно»
[379].
Где и когда Татьяна, которая в девичестве «по-русски плохо знала», выучила язык настолько, чтобы поддерживать и, более того, направлять, как положено хозяйке, светские разговоры? В деревне читатель встречает барышню «с французской книжкою в руках» и узнаёт, что героиня «выражалася с трудом на языке своем родном». Письмо мадемуазель Ларина написала по-французски, а автор, «родной земли, спасая честь», его перевел. Вяземский вспоминал, как мучился Пушкин: «…От страха сбиться на академическую оду, думал он написать письмо прозой, думал даже написать его по-французски: но, наконец, счастливое вдохновение пришло кстати, и сердце женское запросто и свободно заговорило русским языком»
[380].
Все это, как давно отмечено, вовсе не значит, что Татьяна не говорила по-русски, например, с той же няней. Без знания простонародного языка для героини невозможно было бы погружение в фольклорную среду, которой так богата деревня. Она осталась бы глуха к снам, карточным гаданиям и предсказаниям луны.
Культурное единство крестьян и небогатых помещиков Пушкин считал важной ценностью. «Хитрость государей торжествовала над честолюбием вельмож… и существование народа не отделилось вечною чертою от существования дворян», — писал он в заметке «О русской истории XVIII века»
[381].
Однако литературным языком Татьяна овладела только после двух лет замужества. Как это получилось? Вероятно, после свадьбы молодая провела некоторое время с московской родней супруга. За два поколения до Лариной старые москвичи вообще не знали иностранных языков. Княгиня Е. Р. Дашкова, попав из Петербурга в Москву, писала: «Передо мной открылся новый мир, новая жизнь… Меня смущало то обстоятельство, что я довольно плохо изъяснялась по-русски, а моя свекровь не знала ни одного иностранного языка. Ее родня состояла из старичков и старушек, которые относились ко мне очень снисходительно… но я все-таки чувствовала, что они желали бы видеть во мне москвичку и считали меня почти чужестранкой. Я решила заняться русским языком и вскоре сделала большие успехи»
[382].
Татьяна подобных затруднений встретить уже не могла. Проблема перешагнула на следующий уровень. Бурно шел процесс создания собственно литературного слога. Главным образом благодаря журналам и обсуждению их в гостиных.
Я знаю: дам хотят заставить
Читать по-русски. Право, страх!
Могу ли их себе представить
С «Благонамеренным» в руках.
Страх, конечно. Но охота пуще неволи. Николай I писал, что выучил русский язык по «Вестнику Европы» Н. М. Карамзина. К французским книжкам Татьяны добавились русские альманахи. Интеллектуальный горизонт княгини N расширился. Потребности и вкусы несколько изменились. В Восьмой главе она превращается в то, над чем поэт иронизировал в Третьей:
Не дай мне Бог сойтись на бале
Иль при разъезде на крыльце
С семинаристом в желтой шале
Иль с академиком в чепце!
…Быть может, на беду мою
Красавиц новых поколенье,
Журналов вняв молящий глас,
К грамматике приучит нас;
Стихи войдут в употребленье.
В 1827 году Пушкин обрушивался на «читательниц», предпочитавших усредненный, гладкий русский язык, подстроенный под французские вкусы: «Природа, одарив их тонким умом и чувствительностью самою раздражительною, едва ли не отказала им в чувстве изящного. Поэзия скользит по слуху их, не достигая души; они бесчувственны к ее гармонии… Исключения редки». Именно таким исключением должна была стать Татьяна. Заядлые читательницы тогдашних русских журналов требовали от авторов пристойности. Смирнова-Россет рассказывала, что, когда девушки в Смольном прочли у Пушкина «панталоны, фрак, жилет», они воскликнули: «Какой, однако, Пушкин индеса»
[383], то есть неприличный.
