В 1774 году Андрей Тимофеевич Болотов занял место управляющего в Киясовской волости Московской губернии, которую Екатерина II приобрела для своего сына от Г. Г. Орлова — Алексея Бобринского. К этому времени Болотов имел немалый опыт по ведению хозяйства, много публиковался в журнале Вольного экономического общества и был известен агрономическими экспериментами. Человек просвещенный и практичный, он менее всего был склонен к тиранству, однако на новом месте ему пришлось нелегко. Два бича — воровство и пьянство — преследовали управляющего на каждом шагу. «Господи, как было мне тогда досадно! — вспоминал Болотов. — Будучи от природы совсем не жестокосердным, а напротив, такого душевного расположения, что не хотел бы никого оскорблять и словом, и не находя в наказаниях ни малейшей утехи… терзался я оттого досадою и неудовольствием. Но нечего было делать. Необходимо надлежало их от воровства и всех шалостей отваживать; и я скоро увидел, что добром и ласковыми словцами и не только увещеваниями и угрозами, но и самыми легкими наказаниями тут ничего не сделаешь, а надобно было употреблять все роды жестокости… Итак, сколько я ни философствовал… стали случаться такие происшествия, которые и каменного выводили из терпения».
Однажды мужики привели к Болотову вора, схваченного у мельницы с украденной мукой. Преступник уверял, что был один, тогда как караульные видели второго, но не смогли его догнать. Несмотря на показания трех свидетелей, пойманный стоял на своем, не выдавая приятеля. Управляющий велел его сечь, что мало помогло. «Наконец, когда спина его была уже ловко взъерошена, насилу-насилу повинился и сказал на одного из тутошних крестьян». Мужика нашли и привели к Болотову. Как и следовало ожидать, тот все отрицал: «не знает, и не ведает, не бывал, и не воровал». Управляющий было хотел высечь и этого подозреваемого, но его смутило равнодушие мужика: «Он с спокойным духом говорил, что хоть до смерти его засеки, а признаться ему не в чем». Болотов вызвал караульных, ловивших ночью воров, и попросил опознать второго из обвиняемых. «Нет, сударь, — сказали они единогласно, — этот совсем на того не похож, тот и ростом был гораздо выше, и борода у него маленькая». Управляющий возобновил сечение пойманного, однако вор пять раз наговаривал на ни в чем неповинных односельчан, которых одного за другим призывали к ответу. Стало быть, своего товарища по разбою вор опасался куда больше, чем порки.
«Боясь, как бы бездельника сего непомерным сечением не умертвить, вздумал я испытать над ним особое средство, — признается Болотов. — Я велел скрутить ему руки и ноги и, бросив в натопленную жарко баню, накормить его насильно поболее соленою рыбой… и морить его до тех пор жаждою, покуда он не скажет истины». Этот способ подействовал: «Он не мог перенести нестерпимой жажды и объявил нам наконец истинного вора, бывшего с ним в сотовариществе»
[557]. Напомним, что речь идет о времени, когда личное признание обвиняемого считалось обязательным. Однако, придумав штуку с баней, Болотов все-таки перегнул палку. Пытка в России при ведении следствия была законодательно запрещена в 1763 году, а, мучая вора жаждой, управляющий прибег именно к пытке. Если бы у обливающегося потом преступника не выдержало сердце, Андрей Тимофеевич оказался бы виновен в его смерти и мог отправиться за убийство в Сибирь.
Между тем этот случай вовсе не покончил в Киясове с воровством. Болотову пришлось принять «воспитательные» и «устрашительные» меры, прежде чем народ отучился тянуть всё, что плохо лежит. Под стать киясовским мужикам были крестьяне из имения Н. Е. Струйского — Рузаевка недалеко от Саранска. Вороватые и склонные к агрессии, они жили у сурового барина, которому пиитические вдохновения не помешали устроить доходное хозяйство. Дважды рузаевские холопы едва не разоряли своего господина, и по совести трудно сказать, которая из сторон больше провоцировала другую на крутые меры. Во время Пугачевского бунта Струйский вывез семью в Москву. Весной 1774 года войска восставших обошли Рузаевку стороной, но кто-то из атаманов наведался в имение, забрал у приказчика одежду и обувь, а из конюшни увел двух лошадей. На другой день в село приехала еще пара повстанцев, их встретили хлебом-солью, накрыли для них в барском доме стол, а после вместе с пришлыми крестьянами били посуду, рвали со стен шелковую обивку, ломали мебель и даже выдирали кровельное железо с крыши. На радостях селяне пили несколько дней, оставив скот без присмотра, что привело к падежу. Припасенное сено сгноили, так что наступавшей зимой нечем было кормить оставшихся коров и лошадей. Словом, погуляли на славу, уподобившись, по словам самого Струйского, «более не человекам, но чертям».
Обычно из письма Николая Еремеевича к своим крестьянам приводятся только обидные заявления, что они де «изрядные разбойники» и «глупые скоты», заслужившие «плаху и топор». Но познакомимся с текстом внимательнее: «Я не такой варвар, как вы до меня. Я не ограблю ваших домов, не стану обдирать ваши клети, не сгною ни вашего скота, ни птиц так, как вы со мною разбойнически поступили… Да уж вы от Бога довольно наказываетесь… Что ж принадлежит до учиненного вами вышеописанного разбоя, похабства, не только мужчинами, но и женщинами вашими и детьми стремления к грабежу, так и оное вы как изрядные разбойники сотворили. И так не столько вы себя смогли насытить, но меня разорили, и то самое, что созидаемо и устроено было во все ваши прошедшие годы, в один час труды ваши пропали. Все переломано, все разбито, все ободрано… И, будучи в крайней вашей бедности, вообразите, глупые скоты, кто вас питать будет? И где вы найдете и когда себе покой? Дело вам самим ведомое, что скот не родился и скота содержать нечем: сено во время бунта погноили и ничем на зиму не запаслись. Что делать? Надлежит умирать с голоду или таскаться по миру. Да кто ж вам всем подаст милостыню, кроме меня?»
[558]
После учиненного рузаевцами погрома барину пришлось везти им пропитание из других деревень, как видно, не таких буйных. Однако благодарности Струйский не дождался. В следующий раз, когда он с семьей отлучился в Москву, его крепостные распродали из господских амбаров хлеб, а вырученные полторы тысячи рублей разделили между собой, раздав «даже до малолетнего ребенка частьми, чтоб они стояли с ними за одно и о том их воровстве донесть не могли». Потом крестьяне разграбили барский погреб, забрав оттуда вино и водку, и снова гуляли всем селом на радостях.
Создается впечатление, будто мужики не понимали: рано или поздно барин приедет и за содеянное придется отвечать. Будущее наказание представлялось им неправдоподобно далеким, а леса и поля, отделяющие от остального мира, казались надежной защитой от воинской команды, которую хозяин непременно призовет в село. Эти черты не просто показывают неразвитость крестьянского сознания. Они сближают его с сознанием детским, когда нашалившему ребенку грезится, будто родители никогда не придут с работы, потому что они придут не скоро.
Весной 1786 года Струйский вернулся. На его расспросы дворовые отнекивались. Следственное дело сообщает, что крестьяне «не только должного ответа ему дать о том не восхотели, но, грубиянски отходя от него, друг друга укрепляли стоять заодно, чтоб ни о чем спознать было неможно, и вышли совсем уже из должного ему повиновения». Помещик вызвал капитана-исправника, а до его приезда предпринял собственные меры. Четверых дворовых и двоих крестьян схватили и отправили в подвал. Позднее на суде они показали, что были «мучимы в доме господина своего кошками смоляными и розгами». Кошками называли ременные плети-семихвостки с узлами на каждом конце. Их специально использовали, чтобы ненароком не забить жертву. Один из героев С. Т. Аксакова в «Семейной хронике» помещик Куралесов говорил: «Не люблю палок и кнутьев. Что в них? Как раз убьешь человека. То ли дело кошечки, и больно, и неопасно». Но боль бывала порой адской. Один из главных зачинщиков бунта после избиения повесился. Из-за этого перед следствием предстал и хозяин, обвиненный в «жестоком через меру» поступке. Но так как крестьянин совершил самоубийство, а неповиновение в селе было налицо, Николаю Еремеевичу удалось выпутаться. Виновные же холопы были приговорены к каторге.
