Образованные дворяне вроде княгини Дашковой субъективно сознавали себя просвещенными монархами в своих вотчинах и не прочь были разыгрывать эту роль перед гостями. Тем неприятнее для них становилось напоминание верховной власти о своих претензиях на крестьян. Раздражение Екатерины Романовны, возникавшее всякий раз, когда государство вторгалось с налогом ли, с требованием ли рекрут в жизнь ее крепостных, объяснялось не только заботой, но и подрывом реноме маленького императора. Мы говорим об этих амбициях, потому что они типичны для помещиков и потому что власть, иногда уступая им, все же никогда их не прощала и не забывала при малейшей возможности перетянуть одеяло на себя.
«Недобрые молодцы»
В повести Пушкина «Дубровский» молодой дворянин, разоренный богатым соседом, становится разбойником, возглавив отряд бывших крепостных. Комментаторы всегда обращают внимание на романтичность сюжета, подчеркивая невозможность подобных событий в реальной жизни. Между тем история знала бар-разбойников, с шайкой собственных холопов нападавших на путников на большой дороге. Правда, руководствовались они чаще меркантильными интересами в отличие от благородного возлюбленного мадемуазель Троекуровой.
Так, знакомый нам по делу Салтычихи Николай Андреевич Тютчев, бежав от опасной любовницы с молодой женой в имение Овстуг, занялся там, по слухам, настоящим разбоем. Он не только обирал соседей в умелых тяжбах за земли, но и пристрастился к грабежу. Овстугские крестьяне рассказывали, будто их барин рядится в атамана разбойников и с ватагой своих же ряженых дворовых нападает на проезжающих купцов
[590].
Но гораздо чаще хозяева и их дворовые объединялись против реальных разбойников, способных разорить не только барскую усадьбу, но и деревеньку-другую. Это особенно заметно на окраинах империи, где по соседству жили беспокойные кочевые народы, могли заглянуть казаки или волжские удалые молодцы на «расписных челнах». До губернской реформы 1775 года воинских команд на местах было мало и помощь от ближайшей администрации могла опоздать.
«С наступлением каждого лета, когда леса были уже одеты густою зеленью, появлялись разбойники, — вспоминал мемуарист М. А. Дмитриев. — В самый тот день, когда мне минул год, 23 мая 1797 года, дошло известие до моего деда, что будут к нему разбойники… Дед мой всегда был наготове: каждый год, с наступлением весны в деревенском его доме, на стенах залы и передней, развешивались ружья, сумы с зарядами, сабли и дротики с кольцами и на крепких бечевках; а по обеим сторонам широкого переднего крыльца вколачивались сошки с перекладинами и на них раскладывались колья и рогатины. Итак, врасплох застать его было невозможно! При первом известии о приближении разбойников ударили в набат; крестьяне, бывшие в поле, прискакали на господский двор; дворовые все вооружились. Дед мой надел на себя кортик… велел отворить ворота и ждал разбойников на крыльце.
Между тем моя бабушка, мать и тетки переоделись в платья дворовых женщин, чтобы не быть узнанными, и вместе с нами, малолетними, попрятались в саду и других местах. На этот раз обошлось, однако, благополучно. Разбойники в числе двадцати человек, вооруженные с ног до головы, подъехали верхами к околице и, подозвав караульщика, сказали ему: „Поди, скажи Ивану Гавриловичу, что мы не испугались бы его набату, да у нас лошади приустали“. — После этого они, ввиду всех, объехали около деревни, под горою, и отправились далее. Но в тот же день получено известие, что они ограбили под Сызраном мельницу и сожгли ее»
[591].
Почему дворовые предпочитали поддерживать господ и оборонять имение, вместо того чтобы после разорения дворянского гнезда удариться в бега? Казалось бы, вторая модель поведения логичнее. Дело в том, что ни разбойники, ни казаки, ни тем более восставшие инородцы не гарантировали холопам жизнь. Чаще всего, взяв имение, победители убивали его обитателей, невзирая на социальные различия, и на дереве возле сожженного дома холопы висели рядом с хозяевами. Эта черта особенно ярко проявилась во время пугачевщины, когда множество дворовых, крестьян и горожан пало жертвой шаек мятежников
[592].
К самому началу Крестьянской войны, вероятно, году к 1773-му, относится случай, описанный Лабзиной. На маленькое имение ее матери, располагавшееся под Екатеринбургом, ополчились жившие неподалеку башкиры. У небогатой вдовы и горстки ее дворовых не было сил защититься от более чем двух сотен «гостей», и хозяйка усадьбы решила дело иначе. «Мать моя жила чрезвычайно тихо, — вспоминала мемуаристка. — Одно было ее встревожило: татары против ее восстали и хотели землю отнять, будто ей не принадлежащую». Соседи предупредили вдову, чтобы она поскорее скрылась в город, но той некуда было бежать. «Что мне от Бога определено, от того не уйти, — ответила она. — …Меня не обидят и татары, когда Бог — мой защитник, я давно ему предалась». После этого разговора хозяйка имения принялась готовиться к приему гостей: «…велела варить пива как можно больше; вино у нас было свое, наливки разных родов. Итак, недели через две приехали башкирцы, человек двести, все верхами, и старшина их с пятьюдесятью человеками въехали прямо на двор. Мать моя призвала в помощь Бога, взяла нас за руки и вышла их встретить на крыльцо».
Ласково приветствовав приезжих, хозяйка пригласила их в дом, но поскольку стояло лето, то они предпочли остаться во дворе. Тогда мать мемуаристки усадила башкир на ковры и приказала выкатить бочки с пивом, вином и наливками и разносить обед. «Между тем стала со старшиной говорить, за что они ее, вдову, хотят обидеть с малыми детьми: „У меня нет другого защитника, кроме Бога, которого и вы знаете; Он один наш Отец. Он как меня сотворил, так и вас, то не страшитесь ли вы Его правосудия? Куды ж вы меня сгоните с земли? Я у вас же буду жить и посвящу вам себя на услуги. Есть и между вами любящие Бога, и я везде буду спокойно жить… я всех считаю ближними моими“. И взяла нас за руки и сказала: „Судьба сих сирот у вас в руках: хотите их сделать несчастными или счастливыми?“ Они начали между собой говорить, чего мать моя не разумела». Между тем поспел обед, хозяйка начала сама обходить гостей и потчевать их: «Покушайте хлеба-соли вдовы, которая всегда готова быть вам другом». Такое обращение смутило башкир, и в конце обеда старшина встал и «со слезами сказал: „Будь спокойна, наша добрая соседка и друг: мы теперь не враги твои, а защитники; вся наша волость к твоим услугам, требуй от нас за причиненный тебе страх и беспокойство чего хочешь“. Мать моя подошла к старшине, обняла его, заплакала и сказала: „Мне ничего не надо, кроме дружбы вашей и ваших добрых сердец“. Они все в голос закричали и открыли свои груди: „Вот они здесь!“ И так, пировавши целый день, уехали уж ночью. И с тех пор мать моя жила с ними в добром согласии, и они со своей стороны делали всевозможные ей ласки. Всякий праздник приезжали к ней в гости, привозили гостинцы и ее к себе звали, особливо на свадьбы. И мать моя никогда не отказывала им»
[593].
