Через четверть века после этого казуса Екатерина всего лишь подтрунивала над амбициозным писателем. А вот ее письмо к Вольтеру, отправленное по горячим следам, дышит раздражением: «Г. де ла Ривиер приехал к нам законодателем. Он полагал, что мы ходим на четвереньках, и был так любезен, что потрудился приехать из Мартиники, чтобы учить нас ходить на двух ногах». Скрупулезный Сегюр не преминул привести эти строки и напомнить, что де ла Ривиера рекомендовал императрице не кто-нибудь, а Дени Дидро, через двенадцать лет после описанных событий сам пожаловавший в Петербург едва ли не с той же миссией. Недаром рассказ о незадачливом писателе с Мартиники и о философе-просветителе Екатерина соединила в одном разговоре. Сегюр прекрасно понял ее намек.
«Я долго с ним беседовала, — вспоминала она, — но более из любопытства, чем с пользою. Если бы я ему поверила, то пришлось бы преобразовать всю мою империю, уничтожить законодательство, правительство, политику, финансы и заменить их несбыточными мечтами. Однако так как я больше слушала его, чем говорила, то со стороны он показался бы строгим наставником, а я — скромной его ученицею. Он, кажется, сам уверился в этом, потому что, заметив наконец, что в государстве не приступают к преобразованиям по его советам, он с чувством обиженной гордости выразил мне свое удивление. Тогда я ему откровенно сказала: „Г. Дидро, я с большим удовольствием выслушала все, что вам внушил ваш блестящий ум. Но вашими высокими идеями хорошо наполнять книги, действовать же по ним плохо. Составляя планы разных преобразований, вы забываете различие наших положений. Вы трудитесь на бумаге, которая все терпит: она гладка, мягка и не представляет затруднений ни воображению, ни перу вашему, между тем как я, несчастная императрица, тружусь для простых смертных, которые чрезвычайно чувствительны и щекотливы“. Я уверена, что после этого я ему показалась жалка, а ум мой — узким и обыкновенным. Он стал говорить со мною только о литературе, и политика была изгнана из наших бесед»
[816].
Слова произнесены: «строгий наставник» и «скромная ученица». К такой роли стремились философы-просветители, учителя монархов, и в письмах к Екатерине II и в наставлениях Фридриху II. Вольтер, Дидро, Даламбер и многие другие получали щедрое вознаграждение за то, что пропагандировали политику России и прославляли ее императрицу в Европе. Интерес был обоюдным. Однако пожизненные пансионы, покупки библиотек и единовременные подарки на круглые суммы не могли сами по себе захватить души кумиров поколения. Дружеские отношения с властителями таили огромный соблазн — стать наставниками, педагогами, поводырями, воспитать умы и добиться претворения своих теорий на практике. До определенного момента Россия была любезна философам-просветителям как место возможной реализации их идей. Екатерина II поддерживала подобное представление. Она и сама осознавала себя ученицей французской философии, многие ее политические шаги продиктованы именно просветительскими взглядами. Однако реальная жизнь вносила свои коррективы. «Вы трудитесь на бумаге… я» на шкурах своих подданных.
Крушение иллюзий было болезненным. Трудно смириться с тем, что из положения учителя жизни вы падаете до положения простого собеседника. Еще неприятнее сознавать, что политические теории, которые вы проповедуете, — не более чем предмет для интересного разговора, оторванный от реальности. Несмотря на щедрые дары, Дидро уехал из Петербурга обиженным. Он жаловался на невнимание императрицы, хотя камер-фурьерский журнал показывает, что во время его пребывания при дворе императрица беседовала с ним по часу каждый день — редкая милость при ее занятости. Скорее философ сетовал на равнодушие к его теориям, чем к нему лично. Он осмелился подать Екатерине трактат «О предотвращении политических переворотов в России». Такой труд мог вызвать только улыбку у политика, уже 12 лет на практике занимавшегося этим нелегким делом.
Благодарности от Дидро императрица не дождалась. После возвращения из Петербурга философ категорически не советовал художнику Грёзу принимать приглашение приехать ко двору Екатерины, поскольку у нее «взбалмошная голова» и она может отправить его путешествовать по Сибири
[817].
К концу царствования, обладая громадным опытом управления, Екатерина разочаровалась в кумирах своей юности. Сегюр видел, как во время путешествия она «везде подробно расспрашивала чиновников, духовных, помещиков и купцов». В завершение разговора о философах государыня сказала: «Гораздо более узнаешь, беседуя с простыми людьми о делах их, чем рассуждая с учеными, которые заражены теориями и из ложного стыда с забавною уверенностью судят о таких вещах, о которых не имеют никаких положительных сведений. Жалки мне эти бедные ученые! Они никогда не смеют сказать: я не знаю, — а слова эти очень просты для нас, невежд».
Грезы о Заире
Когда в «Капитанской дочке» урядник рапортует капитанше Мироновой, что «капрал Прохоров подрался в бане с Устиньей Негулиной за шайку горячей воды», современный читатель недоумевает: почему эти достойные персонажи оказались в одной парилке? Патриархальность отечественных нравов два столетия назад потрясала многих наблюдателей. Эта простота то воспринималась как проявление нравственной чистоты дикарей, то, напротив, казалась признаком развращенности и выглядела хуже воровства. Особенно поражали бани, общие для мужчин и женщин, и совместные купания в реке.
«Мы совершали прогулки в лодках, — писала Виже-Лебрён о жарком июле 1794 года. — И при сем нам встречалось множество купавшихся вперемежку мужчин и женщин. Случалось даже издали видеть молодых людей на лошадях, заезжавших верхом прямо в воду. В любой другой стране подобные непристойности вызвали бы великий скандал; но здесь, где царствует невинность помыслов, все совсем по-другому. Ни у кого нет дурных мыслей, поелику русскому народу присуща первозданная простота. Зимой в семьях все спят вместе на одной печи — муж, жена и дети, а ежели недостает места, то на деревянных скамьях вдоль стен и укрываются одними только овчинами. Славные сии люди сохранили у себя нравы древних патриархов»
[818].
Традиция совместных купаний не уходила в прошлое очень долго не только у простонародья, но и у провинциальных помещиков. Один из знакомых А. С. Пушкина времен ссылки в Михайловском, сын хозяина гостиницы в Опочке Иван Лапин вспоминал приезд поэта вместе с сестрами Осиповыми: «Были на городском валу. Собирали цветы. Кидали в речку шляпы и венки. Купались… Пели хором „Ленок“ и „Золото“. Водили хороводы. Купили корзину яблок и кидались ими, как мячиками»
[819].
«Я каждый день купаюсь в реке вместе с красавицей Софьей и Пашенькой, — вспоминала Марта Вильмот, для которой и купание с горничной-то было в новинку. — Почти все русские женщины из простого народа плавают, как рыбы, и Пашенька — тоже. Обычно мы ходим на реку в 8 часов утра»
[820].
