От всего этого Екатерина по-видимому уже устала. Сравним «дачное» описание у Сегюра и праздничное у Виже-Лебрён. Сердце государыни принадлежало первому. Она не любила держать себя «чиннее», а при большом стечении народа «непринужденность» должна была уступить место «величественности». Столица диктовала еще более жесткие правила этикета. Поэтому императрица не торопилась туда. Возвращение в Петербург приурочивали к ухудшению погоды в сентябре, причем Екатерина любила затянуть с отъездом и, очутившись в Зимнем, чувствовала себя птицей в клетке.
«Жаворонки» и «совы»
Рассказ о распорядке дня императрицы мы постараемся использовать для того, чтобы остановиться на вкусах и привычках тогдашнего светского общества в целом. По природе Екатерина была жаворонком — вставала очень рано. Мемуары Грибовского указывают 7 часов, а камер-фурьерский журнал — от 5 часов утра летом и при хорошем самочувствии, до 8 часов зимой или когда государыня хворала. Все же чаще ее величество пробуждалась ото сна с зарей, так сказать, по византийскому времени, и лишь тогда ощущала себя здоровой, когда утро не было потрачено даром.
Большинство горожан в то время, как и сейчас, не благоволили к ранним подъемам. Сельские жители, конечно, вставали с петухами и, даже перебравшись в столицу, сохраняли прежние привычки. Во всех сословиях требовательные старички — блюстители нравственности — еще строго следили за тем, чтобы молодежь не пропускала заутреней. Но биологический ритм неумолимо менялся, и вторая половина XVIII века как раз стала периодом, когда на глазах у одного поколения городских дворян произошел массовый переход к позднему укладыванию и позднему вставанию.
Вспомним знаменитые державинские строки:
А я, проснувшись пополудни,
Курю табак и кофе пью,
которыми он описывает образ жизни светского человека.
Мемуаристка Е. П. Янькова вспоминала: «Теперь и часы-то совсем иначе распределены, как бывало: что тогда был вечер, теперь, по-вашему, утро! Смеркается, уж и темно, а у вас это все еще утро. Эти все перемены произошли на моей памяти. День у нас начинался в семь и в восемь часов; обедали мы в деревне всегда в час пополудни, а ежели званый обед, то в два часа: в пять часов пили чай… Приносили в гостиную большую жаровню и медный чайник с горячей водой. Матушка заваривала сама чай. Ложечек чайных для всех не было; во всем доме только и было две чайные ложки: одну матушка носила при себе в своей готовальне, а другую подавали для батюшки. Поутру чаю никогда не пили, всегда подавался кофе. Ужинали обыкновенно в девять часов… Как теперь бывают званые обеды, так бывали в то время званые ужины в десять часов. Балы начинались редко позднее шести часов, а к двенадцати все уже возвратятся домой»
[99].
Чем ближе к концу века, тем сильнее сдвигалось к ночи время бодрствования. Марта Вильмот, приехавшая в 1803 году в Россию по приглашению княгини Е. Р. Дашковой, побывала на балу в Петергофе, который закончился в половине третьего ночи. После чего она с подругами еще поужинала и только потом легла спать
[100]. Первая четверть XIX столетия уже утвердила в правах ту модель, которая хорошо знакома читателю по «Евгению Онегину»:
Проснется за полдень, и снова
До утра жизнь его готова,
Однообразна и пестра.
И завтра то же, что вчера.
Еще в постели приняв приглашения на вечер, пушкинский герой «в утреннем уборе» едет прогуляться на Невский, где щеголяет «широким боливаром» — эмблемой своих прогрессивных устремлений. В сумерках он отправляется обедать в ресторан Талона:
Уж темно: в санки он садится.
«Пади, пади!» — раздался крик;
Морозной пылью серебрится
Его бобровый воротник.
После дружеской трапезы с шампанским, трюфелями, «стразбургским пирогом» и прочими прелестями Онегин посещает театр, затем возвращается домой, переодевается для бала, проведя перед зеркалами «три часа по крайней мере», и устремляется в гости. Там он веселится до рассвета.
Что ж мой Онегин? Полусонный
В постелю с бала едет он:
А Петербург неугомонный
Уж барабаном пробужден.
Такой ритм жизни светского человека еще только появился при Екатерине, он не был господствующим, но завоевывал себе все больше приверженцев. С чем это связано? Онегин — человек не служащий. Его время целиком отдано развлечениям, а они, как правило, тяготеют к вечеру. Однако свобода от государственной службы, дарованная еще Петром III, прививалась не быстро. Подавляющее большинство дворян при матушке-государыне продолжали тянуть лямку кто в полку, кто в разного рода учреждениях. Но тихие радости частной жизни помаленьку захватывали сердца горожан. Солидные чиновники, вроде Державина, вовсе не стремились являться в сенатское присутствие с петухами.
Мода вставать поздно пришла из Парижа. Вскакивать на заре, не разлеживаться в кровати, бодро молиться, а потом приниматься за работу считалось недостойным благородного человека. Долгое позевывание, нега на пуховых перинах, размышление перед зеркалом — знак хорошего тона и отличительная черта философа с состоянием. Императрица часто высмеивала тех русских дворян, которые, вернувшись из путешествия по Европе, говорили: «У нас в Париже». Так, в 1783 году в «Былях и небылицах» — сатирических заметках, которые печатались в журнале Академии наук «Собеседник любителей российского слова» — Екатерина поместила шуточную зарисовку «Записная книжка сестры моей двоюродной», изображающую неделю светской дамы. «Вторник — Я встала с постели в первом часу пополудни. N. В. Я встала так рано для того, что легла рано, лишь три часа было за полночь… Скучно в Петербурге летом, день и ночь равно светлы. Я принуждена сидеть с опущенными занавесами. Солнечные лучи неблагородно видеть»
[101].
Человек XVIII века не видел ничего невозможного в том, чтобы сочетать традиционный, религиозный образ жизни и вольные привычки эры Просвещения. Из этого союза противоположностей рождался тот неповторимый быт, который невозможно спутать с нравами ни одной другой эпохи. «Марья Ивановна Римская-Корсакова, — рассказывала Янькова об одной из своих родственниц, — была хороша собой, умна, приветлива и великая мастерица устраивать пиры. Была она пребогомольная, каждый день бывала в Страстном монастыре у обедни и утрени, и, когда возвратится с бала, не снимая платья, отправляется в церковь вся разряженная. В перьях и бриллиантах отстоит утреню и тогда возвращается домой отдыхать»
[102].
