Ф. Ф. Вигель вспоминал: «Не одно только московское дворянство, но и дворяне всех почти Великороссийских губерний стекались сюда, чтобы повеселить жен и дочерей. В огромной зале… поставлен был кумир Екатерины, и никакая зависть к ее памяти не могла его исторгнуть. Чертог в три яруса, весь белый, весь в колоннах, от яркого освещения весь, как в огне, горящий, тысячи толпящихся посетителей в лучших нарядах, гремящие в нем хоры музыки… Тут увидят они статс-дам с портретами, фрейлин с вензелями, а сколько лент, сколько крестов, сколько богатых одежд! Есть про что целые девять месяцев рассказывать в уезде…
Не одно маленькое тщеславие проводить вечера со знатью привлекало их в Собрание. Нет почти русской семьи, в которой бы не было полдюжины дочерей: авось или Дунюшка, или Параша приглянутся какому-нибудь хорошему человеку! Но если хороший человек незнаком никому из знакомых, как быть? И на это есть средство. В старину существовало в Москве целое сословие свах, им сообщались лета невест, описи приданого и брачные условия; к ним можно было прямо адресоваться, и они договаривали родителям все то, что в Собрании не могли высказать девице одни только взгляды жениха. Пусть другие смеются, а в простоте сих дедовских нравов я вижу что-то трогательное»
[250].
Однако и свахи не решали всех проблем. Порядочный молодой человек не должен был приглашать неизвестную ему девушку и всегда старался заранее быть ей представлен общим знакомым. Если они встречались на частном балу, то хозяева брали на себя роль посредников. Но в Благородном собрании при стечении нескольких тысяч человек знакомство составляло заметную трудность. В крайнем случае кавалер мог сам отрекомендоваться родителям приглянувшейся особы, но такой поступок ко многому обязывал, поскольку обнаруживал его интерес. Делу часто помогали военные мундиры. С офицерами (а это в XVIII веке почти все молодые мужчины) можно было танцевать и без представления. Их форма уже свидетельствовала о положении в обществе
[251].
Чтобы не слишком смущать приезжих провинциалок блеском туалетов богатых москвичей, Екатерина в 1780 году приказала дамам для визитов в Собрание пошить мундирные платья. Их цвета соответствовали цветам губернии, в которой находились имения мужей. «Намерение-то было хорошее, — рассуждала Янькова. — Хотели удешевить для барынь туалеты, да только на деле вышло иначе: все стали шить себе мундирные платья, и материи очень дешевые, плохой доброты, ужасно вздорожали. Зимы с две их поносили и перестали. Так как батюшка был владельцем в Калужской губернии и в Тульской, то у матушки было два мундира — один стального цвета, другой, помнится, лазоревый с красным».
Вообще же на балы в Благородном собрании старались принарядиться как можно богаче. Замужние дамы предпочитали материи, затканные серебром и золотом. Мужчины до начала царствования Александра I не сдались на милость революционной моде и продолжали носить французские цветные кафтаны из атласа и бархата, шитые шелками, блестками, серебряной и золотой нитью. «Явиться в сапогах на бал никто и не посмел бы, — что за невежество! Только военные имели ботфорты, а статские все носили башмаки. На всех порядочных людях хорошие кружева, — это много придавало щеголеватости. Кроме того, пудра очень всех красила, а женщины и девицы вдобавок еще румянились, стало быть, зеленых и желтых лиц и не бывало… Некоторые девицы сурьмили себе брови и белились, но это не было одобряемо в порядочном обществе»
[252].
Подчас пышность московских праздников казалась однообразной. На их фоне выделялись балы в русском стиле, которые устраивал граф А. Г. Орлов. Они понравились даже критично настроенным сестрам Вильмот. Марта рассказывала, что в промежутках между контрдансами юная дочь графа исполняла русские танцы. Особенно ирландку очаровал танец с шалью. «По красоте, изяществу и элегантности это прекраснее всего, что мне когда-либо приходилось видеть. В сравнении с грациозной красотой графини Орловой фигура леди Гамильтон, безусловно, показалась бы грубой; право, не грешно запечатлеть на полотне естественность и свежесть прелестной графини». О своих успехах Матти сообщала скромно: «Вы, верно, знаете, что англичанок считают неуклюжими, однако мой прекрасный напудренный кавалер остался мной доволен»
[253].
Вообще же ей до крайности не нравилось московское дворянское общество, в особенности молодые девушки, которых она находила вульгарными и плохо воспитанными. Возможно, девицы сами воспринимали мисс Вильмот в штыки, видя в ней потенциальную соперницу на балах. Ведь иностранка уже сама по себе привлекает внимание, а значит, отвлекает кавалеров. Логика дворянской Москвы в данном вопросе была проста: незамужняя женщина — всегда невеста.
Вырвавшись из этого брачного кошмара в путешествие по белорусским имениям Дашковой, Марта заметно приободрилась. Бал у губернатора Смоленска ей, например, очень приглянулся. «После полонеза танцевали много контрдансов, было очень весело и приятно. Мне показалось, что среди девиц Смоленска меньше лихорадочного волнения по поводу демонстрации хорошего воспитания, чем среди московиток, которые хотят ошеломить вас, выставляя свое знание четырех или пяти языков, свои музыкальные способности и глубокие познания в великой танцевальной науке. Жительницы Смоленска более естественны и, я бы сказала, лучше воспитаны, поскольку налет застенчивости мешает тому отчаянному любопытству, которым грешит почти половина прекрасных девиц, знакомых мне по Москве»
[254].
«Четыре-пять языков», на которых, перескакивая, трещали московские барышни, с раздражением упомянуты в письмах Матти неоднократно. Поскольку сама она не знала русского, а французским владела далеко не в требуемом объеме (Дашкова даже наняла для нее учителя), то подобные беседы были девушке в тягость. Ее амплуа представительницы более высокой культуры страдало. Дамы, быть может, ненамеренно обнаруживали превосходство, а это наносило ущерб достоинству Марты.
Однако мисс Вильмот, кажется, не слишком разобралась в ситуации: выставить на показ свои достоинства девицы старались не перед ней, а перед кавалерами. И тут было не до «налета застенчивости» — потенциальный жених мог уплыть в чужие руки. Его следовало поразить. Единственное действительно предосудительное качество — любопытство. Марту шокировало, что девицы рассказывали о своих поклонниках и, не смущаясь, спрашивали о ее победах. Эта модель поведения понятна — набить себе цену и разведать о видах соперницы. Кэтрин покоробила другая деталь: дамы без стеснения осведомлялись о стоимости каждой вещи из ее туалета. Их логика ускользала от гостьи. То, что она находила простой невежливостью, было средством социального распознавания и, возможно, самозащиты. Дворянки определяли, каков размер ее состояния и к какому кругу невест она относится. Поскольку состояния не было, интерес мгновенно пропадал. Все это вкупе не могло не задевать сестер-ирландок. Их принимали не за тех, кем они являлись, — просто гостей и просто путешественниц.
