Однако дурные наклонности крепко держали людей. Первый муж Лабзиной — талантливый горный инженер Карамышев — помимо дурной компании имел и умных начальников, и сильных покровителей, и щедрых друзей. Но никто не мог удержать его от кутежа.
«Маленькое общество друзей»
Противовесом шумным компаниям, где за зелеными столами проигрывались целые состояния, были интеллектуальные вечера в кругу семейства и образованных знакомых — прообразы салонов XIX века. Здесь буйной гульбе и беспутству противопоставлялся идиллический мир дружбы, теплого общения, литературных, музыкальных и художественных интересов. Если главной фигурой картежного собрания являлись шулер или банкомет, то в салоне на первый план выступала дама, хозяйка дома — существо благородное и возвышенное. Именно она, вместе с приглашенными поэтами, музыкантами и политиками, олицетворяла чистые, умственно-духовные наслаждения, которыми упивалось образованное дворянство XVIII века.
Основное время мужчин принадлежало службе, зачастую в собственном доме они чувствовали себя гостями. Инициатива по созданию первых салонов всецело принадлежала прекрасному полу. Сегюр писал о русских дамах того времени: «Женщины ушли далее мужчин на пути совершенствования. В обществе можно было встретить много нарядных дам и девиц, замечательных красотою, говоривших на четырех и пяти языках, умевших играть на разных инструментах и знакомых с творениями известнейших романистов Франции, Италии и Англии. Между тем мужчины, исключая сотню придворных… большею частью были необщительны, молчаливы и, по-видимому, мало знали о том, что происходило за пределами их отечества». Именно дамы радушно принимали иностранцев, устраивали рауты и музыкальные вечера, приглашали в гости знаменитостей, то есть старались украсить свой досуг. «Так как все обедали рано, то время после полудня было посвящено визитам и съездам в гостиных, где ум и вкус образовывались приятным и разнообразным разговором. Это напоминало мне то веселое время, которое я проводил в парижских гостиных».
Сходство с родными пенатами отмечали многие французы. Роже Дама, посетивший Россию в годы второй Русско-турецкой войны, вспоминал: «Ни по костюмам, ни по манерам, ни по языку, ни даже по произношению нельзя было бы предположить, что находишься не в парижском обществе. Обычаи, внешность представляли столько сходства, женщины так изящны, мужчины так вежливы, хозяева так предупредительны, что я был поражен, увидев вдали от родины все то, что в моих глазах давало ей преимущества над всеми государствами Европы»
[353].
Однако между русским и французским обществом была существенная разница. В Париже уже прочно утвердился политический салон. Петербургские же частные собрания вовсе не занимались обсуждением вопросов дипломатии или внутреннего управления. Это была сфера правительства. Вторгаться в нее считалось не столько небезопасным, сколько неприличным. Даже если представители знатнейших родов и задумывались над политическими проблемами, превращать их в тему светской беседы, как это будет в эпоху Александра I, еще не пытались. В вопросах государственных екатерининский свет жил по принципу: «Не нашего ума дело». Сегюр не раз досадовал на влияние англичан и даже пытался перебить его французским, используя именно разговоры в гостиных. «В Петербурге было довольно лиц, особенно дам, которые предпочитали французов другим иностранцам и желали сближения России с Францией. Это расположение было мне приятно, но не послужило в пользу. Петербург в этом случае далеко не походит на Париж: здесь никогда в гостиных не говорят о политике, даже в похвалу правительства. Недовольные высказывались только в тесном, дружеском обществе. Те же, кому это было стеснительно, удалялись в Москву, которую, однако, нельзя назвать центром оппозиции — ее в России нет, — но которая действительно была столицей недовольных».
Итак, политические вопросы были изъяты из ведения салонов. Что же оставалось? Культура в самом широком смысле слова. От просто любезной беседы, касавшейся самых разных предметов, до исторических мемуаров, которыми могли поделиться свидетели иных эпох. «Бывало, нехотя покидаешь умный разговор графини Шуваловой или оригинальную и острую беседу госпожи Загряжской… Трудно найти женщину добрее и умнее графини Салтыковой. Как искренно и непритворно милы графини Остерман, Чернышева, Пушкина, госпожа Дивова… Я не могу умолчать о старухе графине Румянцевой, матери фельдмаршала. Она обладала живым, веселым умом и юным воображением. Так как у нее была прекрасная память, то разговор ее имел всю прелесть и поучительность хорошо изложенной истории. Она присутствовала при основании Петербурга. Будучи во Франции, посетила обед у Людовика XIV и описывала мне наружность, манеры, выражение лица, одежду госпожи Ментенон, как будто только вчера ее видела. В другой раз она представила мне верную картину двора английской королевы Анны. Наконец, рассказывала о том, как за ней ухаживал Петр Великий»
[354].
Одни из самых интересных вечеров проходили у архитектора, поэта и музыканта Николая Александровича Львова и его супруги Марии Алексеевны. Близкий сотрудник графа А. А. Безбородко, друг Державина, Левицкого, Хемницера, Львов считался «гением вкуса», арбитром элегантности. А его дом — «пристанищем художников всякого рода». Державин писал, что «люди, словесностью, художествами и даже мастерствами занимавшиеся, часто прибегали к нему на совещание, и приговор его превращали себе в закон»
[355].
У Львовых собирались литераторы, главным из которых, конечно, был Державин. Он и сам принимал у себя собратьев по перу. Разные модели поведения писателей в светских гостиных, где к ним постепенно стали относиться как к «главному блюду», тонко подметил в мемуарах поэт И. И. Дмитриев. «Со входом в дом его, — рассказывал он о Державине, — как будто мне открылся путь к Парнасу». Здесь он познакомился с И. Ф. Богдановичем, А. Н. Олениным, Д. И. Фонвизиным, В. В. Капнистом. Богданович «уже мало занимался литературою, но сделался невольным данником большого света. По славе „Душеньки“ многие, хотя и не читали этой поэмы, хотели, чтобы автор ее дремал за их поздними ужинами. Всегда во французском кафтане, кошелек на спине и тафтяная шляпа (клак) под мышкою. Всегда по вечерам в концерте или на бале в знатном доме, Богданович, если не играл в вист, то везде слова два о дневных новостях или о дворе, или заграничных происшествиях… Он не любил не только докучать, даже и напоминать о своих стихах, но в тайне сердца всегда чувствовал свою цену и был довольно щекотлив к малейшим замечаниям на счет произведений пера его».
Совсем иначе вел себя Фонвизин. Создатель «Недоросля» громогласно требовал отзывов на свои новые тексты и без стеснения высмеивал молодых графоманов. «Увидя его в первый раз, я вздрогнул и почувствовал всю бедность и тщету человеческую. Уже он не мог владеть одною рукою, равно и нога одна одеревенела. Обе поражены были параличом. Говорил с крайним усилием, и каждое слово произносил голосом охриплым и диким; но большие глаза его быстро сверкали… Он приступил ко мне с вопросами о своих сочинениях: знаю ли я „Недоросля“? Читал ли „Послание к Шумилову“, „Лису Кознодейку“? Как я их нахожу?…Потом Фонвизин сказал, что он привез показать новую комедию „Гофмейстер“. Хозяин и хозяйка изъявили желание выслушать. Он подал знак одному из своих вожатых, и тот прочитал комедию одним духом. В продолжение чтения автор глазами, киванием головы, движением здоровой руки подкреплял силу тех выражений, которые самому ему нравились… Несмотря на трудность рассказа, он заставлял нас не однажды смеяться».
