Как видим, Щербатов «не входит в причины» домашних грехов мужей: пьянство, рукоприкладство, мотовство, измены. Мысль о том, что развод — есть внешнее расторжение брака, разрушенного изнутри, чужда всему строю рассуждений полемиста. Подавляющее большинство тогдашнего общества не считало «распутное житие» мужа объяснением ухода жены.
Однако встречались случаи, когда второй брак при фактическом отсутствии развода с первым мужем оказывался возможен. Общество не отворачивалось от содеявшей подобное «любострастие» женщины. А власти вставали на ее сторону. Для этого требовались вопиющие нарушения морали со стороны покинутого супруга. Много шуму наделала свадьба Марии Григорьевны Голицыной, урожденной Вяземской, с Львом Кирилловичем Разумовским, пятым сыном гетмана.
Лев Кириллович в молодые годы служил в Семеновском полку, слыл мотом и ловеласом, но добрым малым, в 1782 году стал генерал-адъютантом Г. А. Потемкина, участвовал во второй Русско-турецкой войне, отличился в битве при Мачине, получил орден Святого Владимира 2-й степени. После кончины Екатерины II он, как и многие обласканные в ее царствование офицеры, подал в отставку и поселился в Москве. Его богатство, любезность, открытый дом и роскошные праздники привлекли к нему симпатии жителей Первопрестольной. Графу уже перевалило за сорок, когда он встретил молодую княгиню Голицыну, супругу Александра Николаевича Голицына, человека вздорного, крайне расточительного и склонного к самодурству. Князь обладал громадным состоянием в 24 тысячи душ, но оно таяло на глазах вместе с приданым жены. Про Голицына рассказывали, будто он ежедневно награждает своих кучеров полудюжиной бутылок шампанского, раскуривает трубки от ассигнаций, горстями бросает извозчикам золото, чтобы они толпились под его окнами, и не читая подписывает заемные векселя на громадные суммы
[451].
Доведенная до отчаяния княгиня не знала, как унять мота. Увидев ее в свете, Разумовский влюбился с первого взгляда. Согласно одним сведениям, развод состоялся мирно. По другим — со скандалом. Поговаривали, что циничный Голицын проиграл жену в карты графу Льву. А та от отчаяния была рада уйти, куда угодно. Первый муж получил отступное. Лев Кириллович и Мария Григорьевна повенчались. Родня Голицына, недовольная тем, что приданое ушло из семьи, пыталась возбудить судебное разбирательство и всколыхнуть мнение старой столицы против Разумовских. Однако симпатии общества оказались на стороне Льва Кирилловича и Марии Григорьевны. Щедрость, с которой Разумовский устраивал для москвичей великолепные балы зимой в доме на Тверской, а летом в имении Петровском, заставила жителей Первопрестольной ездить к «нарушителям морали» и принимать их у себя.
Из затруднительного положения Разумовских вывел Александр I, посещавший Москву в 1809 году. Во время праздничного ужина император обмолвился, назвав Марию Григорьевну «графиней», что соответствовало ее титулу по второму мужу, а не «княгиней» по первому. Это означало фактическое признание брака со стороны государя
[452].
«Смесь кокетства, интриги и заблуждения»
Развод был крайним средством. В большинстве семейств, где сердечный огонь остывал или никогда не разгорался, предпочитали адюльтер. Попросту говоря, измену. Во все времена люди, несчастные в браке, ищут утешение на стороне. Но в разные эпохи и общество, и сами супруги относятся к этому по-разному. В XVIII столетии боролись, а подчас и уживались две разные модели поведения. Одна — традиционная — диктуемая нормами религиозной морали. Другая — просвещенная — пришедшая из Франции вместе с книгами философов-энциклопедистов.
Авторы, воспитанные в строгих нравах, привычно винили «развратных писателей века сего», как выражался князь М. М. Щербатов. С ним соглашалась Янькова, приводя историю жизни своего двоюродного брата князя В. М. Волконского. Хорошо погуляв в молодости, он вздумал жениться уже лет за пятьдесят, крепко влюбившись в тридцатилетнюю вдову. Внезапно невеста умерла от чахотки. «Это очень поразило брата, и ему еще труднее было перенести эту потерю, потому что он был совершенно неверующий», — рассказывала мемуаристка.
«Во дни его молодости, то есть в 1780-х годах, очень свирепствовал дух французских философов Вольтера, Дидерота и других. Брат князь Владимир очень любил читать, хорошо знал французский язык, а вдобавок у них в доме жил в дядьках какой-то аббат-расстрига. Вот он смолоду начитался этих учений, и хотя был умный и честный человек, а имел самые скотские понятия на счет всего божественного, словом сказать, был изувер не лучше язычника.
Вот как горе-то его затронуло, и приехал он ко мне плакать, что он лишился той, которую любил. Я говорю ему: „Молись, поминай ее, для ее души будет отрада и для тебя облегчение“.
— Не умею молиться; и зачем это? Она умерла.
И мало ли чего он говорил сгоряча… Однако после смерти своей невесты он стал полегче; ему хотелось верить, что она не умерла и что с ее смертью не все кончилось между ним и ею… Очень мне всегда было грустно видеть, что такой хороший и добрый человек, а так заблуждается, и всегда просила я Господа, чтоб он обратил его к себе… Брат потом действительно прозрел и покаялся». Но до того натворил немало светских грехов, которые в сущности и грехами-то не считались. Даже добросердечная кузина рассказывала о них в легком, игривом тоне.
«Был у него хороший приятель Дмитрий Васильевич, а как по фамилии, это не важно знать. Человек богатый, очень известный, красавец собою, вдовец и женат на красавице, что не мешало ему заглядывать и в чужие цветники. Это, разумеется, не по нутру было молодой женщине; звали ее Любовь Петровна. Она стала жаловаться князю Владимиру на мужа, как его приятелю. Он сперва его защищал, бывал часто у них в доме, и все приходилось, когда мужа нет, враг их и попутал: приятель мужа стал другом жены.
Родился сын: Дмитрий Васильевич рад; и князь Владимир тоже не горюет… Через сколько-то времени Любовь Петровна жалуется мужу, что она не здорова, чувствует, что у нее делается опухоль: „Боюсь, не начало ли водяной, нужно захватить время, поедем в чужие края“. Тогда ехать за границу не то, что теперь: сел да и поехал налегке с узелком; тогда тащись в своем рыдване, вези с собой полдома; затруднительно было путешествовать.
У Дмитрия Васильевича была своя зазноба в Москве; как отлучиться, а жене отказать нельзя… Говорит князю Владимиру:
— Не поможешь ли ты моей беде: по дружбе не согласишься ли свозить жену полечиться?
Князю Владимиру и смешно, и совестно, что он друга морочит.
— Отчего же не свозить…
Тот целует его, обнимает, не знает, как и благодарить… Повез ее князь Владимир в Берлин, и оказалось, что она была в тягости. Там у нее родилась дочь. Назвали ее Амалией, окрестили по-немецки и отдали какому-то пастору на воспитание. Пожив сколько-то времени за границей в разных местах, брат князь Владимир и жена его друга возвратились в Москву, к немалому удовольствию мужа… Когда сын стал подрастать, то поневоле пришлось увериться, что мальчик не чужой князю Владимиру — так он был на него похож! И говорил Дмитрий Васильевич:
