«— Как, это ты, Антуан? Что ты здесь делаешь?
— Граф, — отвечал почтительно учитель, — я преподаю французский язык господам кадетам.
Граф его поздравил, но по выходе из класса рассказал, что этот Антуан был у него в услужении лакеем и привезен им из Франции на козлах; что он ловкач, прошедший огонь и воду, как говорит пословица, а потому граф нисколько не удивляется, если он оказался достаточно ученым, чтобы сделаться первым учителем в заведении!»
[496]
Иной раз слуги-воспитатели оказывались для ребенка ближе родителей, которых он видел нечасто и при которых должен был ходить по струнке. Представления о дружбе родителей и детей культура того времени не знала, ведь подобные отношения предполагают известное равенство. В иерархическом обществе модель поведения была иной: ребенок держал себя как младший по чину. Даже братья и сестры не были равны между собой, к старшим принято было обращаться на «вы», а в их отсутствие говорить о них «они» или «оне».
Янькова вспоминала о днях своего детства: «В то время дети не бывали при родителях неотлучно, как теперь, и не смели прийти, когда вздумается, а приходили поутру поздороваться, к обеду, к чаю и к ужину или когда позовут за чем-нибудь. Отношения детей к родителям были совсем не такие, как теперь; мы не смели сказать: за что вы на меня сердитесь, а говорили: за что вы изволите гневаться, или: чем я вас прогневила; не говорили: это вы мне подарили; нет, это было нескладно, а следовало сказать: это вы мне пожаловали, это ваше жалование. Мы наших родителей боялись, любили и почитали. Теперь дети отца и матери не боятся, а больше ли от этого любят их — не знаю. В наше время никогда никому и в мысль не приходило, чтобы можно было ослушаться отца или мать и беспрекословно не исполнить, что приказано. Как это возможно? Даже и ответить нельзя было, и в разговор свободно не вступали: ждешь, чтобы старший спросил, тогда и отвечаешь, а то, пожалуй, и дождешься, что тебе скажут: „Что в разговор ввязываешься? Тебя ведь не спрашивают, ну, так и молчи!“ Да, такого панибратства, как теперь, не было; и, право, лучше было, больше чтили старших, было больше порядку в семействах и благочестия».
Не была характерна для того времени и привычная для нас картина: родители воспитывают, а бабушки и дедушки балуют. Самое старшее поколение семьи, доживавшее век на покое, держало себя строго и даже отчужденно. Внуки посещали бабок и дедов как бы с визитами и должны были держать себя чинно, по-взрослому. «Мы езжали к бабушке Щербатовой в деревню, — продолжала Янькова. — …Бабушка вставала рано и кушала в полдень; ну, стало быть, и мы должны были вставать еще раньше, чтобы быть уже наготове, когда бабушка выйдет. Потом до обеда сидим, бывало, в гостиной перед нею навытяжку, молчим, ждем, что бабушка спросит у нас что-нибудь; когда спрашивает, встанешь и ответишь стоя и ждешь, чтоб она сказала опять: „Ну, садись“. Это значит, что она больше с тобой разговаривать не будет… После обеда бабушка отдыхала, а нам и скажет: „Ну, детушки, вам, чай, скучно со старухой; подите-ка, мои светы, в сад, позабавьтесь там“»
[497].
Почти ту же картину рисует Сабанеева, рассказывая, как ее ребенком водили здороваться с бабушкой-фрейлиной Александрой Евгеньевной Кашкиной. «Она сидит в своей угольной на диване так прямо, хотя вокруг нее много подушек, вышитых и шерстями, и шелком, и бисером… Подле нее на подушке спит Амишка, ее любимый белый шпиц, презлой: нагнешься здороваться к руке бабушки, а он рычит… Лицо у бабушки не то важное, не то строгое, выражение немного вопросительное… Нам очень скучно у бабушки; она делает свои замечания, на кого кто похож. Она любила Анночку, мою сестру, говорила, что она в Кашкиных. Мы всегда выжидали, когда внимание бабушки перейдет от нас на другой предмет, кто-нибудь придет, войдут гости, мы низко присядем и сейчас же удаляемся»
[498].
Куда живее мемуаристка вспоминала другую из своих бабок — Екатерину Алексеевну Прончищеву. Однако и при ней дети должны были исполнять роль своего рода маленьких слуг: «Карета въехала в ворота большого двора, и мы бежим встречать в переднюю нашу дорогую гостью. Дверь отворяется, входит бабушка, укутанная в шубу, в большом атласном капоре фиолетового цвета; ее ведут под руки, и горничная Лена расстегивает на ходу ее шубу, а лакей принимает ее на свои руки; бабушка садится на диван, и с нее снимают теплые белые лохматые сапоги… Мы должны все время смирно стоять; затем бабушка проходит в батюшкин кабинет. Мы между тем приняли от лакея двух собачек и несем их на руках за бабушкой, что составляет для нас большое удовольствие… Наконец снят последний шарфик, и бабушка осталась в одних волосах… Мы чинно подходим к ней к руке»
[499].
Кто же баловал детей? Судя по мемуарам, эту роль нередко принимали на себя отцы. Мы уже говорили, что они были намного старше матерей и в возрастной нише как раз занимали то место, которое сейчас принадлежит дедам. Возня с младшими членами семейства иной раз превращалась для отставных вояк в смысл жизни. Седые генералы попадали под детский башмачок так же часто, как и под каблук жены. П. В. Нащокин вспоминал о своих родителях: «До тех самых пор при дворе отца моего не было сильнее матушки, пока не подросла старшая моя сестра Настасья Воиновна, которая, будучи восьми и девяти лет, вела себя как совершенная барышня, и ее приказания были исполняемы точно так, как… изустные повеления дежурного генерал-адъютанта. И матушка моя в сомнительных случаях, не надеясь на свою силу, подсылала сестру с просьбами к батюшке»
[500].
Мать Сабанеевой рассказывала о своем отце князе П. Н. Оболенском, «что в детстве он их так любил и баловал, что они бегали к папеньке выплакивать горе, если гувернантка их наказывала… Куклы должны были поочередно спать в его шкафах, а игрушечные кареты ставились в его гостиной под диван, как в каретный сарай»
[501].
Однако семейная любовь вовсе не исключала права распоряжаться ребенком по своему усмотрению. В детях видели своего рода собственность. Вспомним, добрый и благородный П. М. Римский-Корсаков, отец мемуаристки Яньковой, дважды отказал жениху, даже не подумав поставить дочь в известность. Родительский деспотизм — оборотная сторона ревности — проявлялся иной раз при самых неожиданных обстоятельствах. «Прадед не допускал и мысли о воспитании детей, — писала Сабанеева о А. И. Прончищеве. — В те времена чада должны были удерживаться в черном теле в доме родителей, и он за порок считал, чтоб русские дворянки, его дочери, учились иностранным языкам.
